Иван встал, вышел на двор, с силой хлопнув дверями.

Пелагея не любила ходить к цыганам, хоть они и жили двор в двор, а окна из крайней комнатки их пятистенка выходили точно на старую цыганскую колымагу, брошенную, как попало под кленом. Там они и костры свои жгли и песни пели, Поля молодой любила подсматривать из окошка, да слушать, как поют. А ходила редко – да и муж не пускал. А тут…Как не пойдешь.

В цыганском дворе было пусто и пыльно. По иссохшей, натоптанной, как мостовая земле ветер гонял фантики дешевых конфет, топталась худая коняка и больше никого не было – как будто всех корова языком слизала.

Она почти бегом влетела в их сени, промчалась по длинному коридору в дальнюю спаленку, она знала, именно там жила Лала. Там она ее и нашла – всю в крови, на пропитанном кровью матрасе, она лежала откинув голову и оскалив зубы. Глаза у нее были прикрыты, но грудь дышала. Пелагея бросилась на колени, попыталась приподнять цыганку, но та пришла в себя, захрипела натужно.

– Польк, ты меня не тереби. Помираю. Да и Слава Богу – отмучилась, всю душу он мне вынул, гад. Завтра сюда Шанита, сестрица моя, своих приведет, они тут жить будут. А ты фельшера пойди, позови. Хотя, что мне фельшер…

Пелагея галопом понеслась по улице и, хоть больничка была уже закрыта, фельдшер сидел на месте, складывал какую-то марлю в квадратики. Выслушав сбивчивые крики, оседлал лошадь, кивнул Пелагее, чтобы домой шла и поскакал к цыганскому дому, поднимая клубы густой пыли к вечереющему небу.

Пелагея медленно шла по улице, и смотрела, как бледная тень месяца то прячется за высоченные березы, то снова из-за них выглядывает. Она как-то сразу и резко поняла – Лала умерла.

Иван смотрел сурово, но Пелагея чувствовала – он сердится не очень сильно. Они сидели за столом, горела свеча, света до их села до сих пор не провели, не до жиру – еле выживали. Кое-как они организовали товарищество, сдавали пшеницу и подсолнечник, но все это почти не давало дохода, так как их артель была слабой и нежизнеспособной по сравнению с купцами, испокон веков перекупавшими хлеб и вывозившими его гужевым транспортом на Козловск и Моршанск. Зато свечи у них в доме были знатные – Иван катал их сам, пчелиного воска не жалел, брат его держал пасеку, отказа не было. Конечно, так-то они жгли лампы керосиновые, но сегодня Пелагее захотелось зажечь именно свечу – запашистую, толстую, уютную.

Тогда после того, как муж узнал о Гите, он молчал с месяц. Ходил, все делал, помогал, но хмурился, не улыбался, не разговаривал. Думал. Вот только решить ничего не мог. А как тут порешаешь, коль дочушка голодная, а ты сделать ничего не можешь. Душа изболелась, рад бы накормить, да не в силах. Да и жена извелась, ходила вся жёлтая от переживаний, похудела, даже седые прядки засеребрились на висках. Вот и надумал он – пусть. Помириться со Полюшкой надо, разве виновата она в жизни этой проклятой – а Нюрочка… Что ж – молоко цыганское – не чужая кровь, растворится без остатка, забудется. Вот он и призвал жену – стол накрыть, пирог испечь, наливочки принес вишневой да самогону. Посидят, поговорят, наладится все. Так и получилось.

– Ой, Ванюша… А я как вспомню как мы с тобой первый раз-то… Да в сиреневом кусту. Помнишь, у Матрены перед домом, кустище рос – сам как дом. Внутри пустота, прям спаленка. А она возьми и выйди пополночь Что ее понесло? А мы-то… Ой… Вот стыдоба была, смерть…

Пелагея раскраснелась, хихикала, рот ладошкой прикрыла, чтоб не громко, дочку не разбудить. И так у нее на душе хорошо стало, сладко, тихо – просто ангелы крылышками обмахнули. Как она Ваню своего любила – никто даже подумать не мог – вот сказали бы: «Твою руку отрежем или мужнин ноготок» – честное слово, свою бы протянула, ни на миг не задумалась.

– Ага, Полюшка. А помнишь, тетка Мария у нас на свадьбе калоши утопила в Карае. И чего ее понесло, пьянчугу? Чуть не потопла, а зад из воды выставила, калоши рыщет. А соседские цыганчата хохочут: «Тетк, а тетк, в твоих галошах раки комаринскую пляшут». А она в них глиной – ну кидать-то. А потом одну галошу достала и как зашвырнет, промазала, и в Тимофея, прямо в голову. А тот матюгами».

Сидели, хохотали, как молодые, даже Аннушку разбудили. Та в кроватке своей встала, за прутья держится и тоже хохочет, а два зубка у нее из-под розовых губок, как сахарные. Иван ей горбушку отломил от пирога, в мед макнул – схватила двумя ручонками, ест. Как взрослая… Смотрит на мамку с батей, как будто всё понимает. И весь лед с них прямо стаял, как с берегов в жаркий весенний день, запарил и исчез.

…Похороны Лалы устроили пышные. И вроде некому было особо, и недолюбливали ее в цыганской семье, а откуда не возьмись народ набежал – брички, телеги и двора, на свадьбу такого не бывало. Полный двор людей, все яркие, нарядные – точно не хоронить, веселиться приехали. Пелагея подсматривала в окно, как маленькая, ей было и страшно и интересно. Мертвую перенесли в шалаш сразу, его построили, как только уехал фельдшер – из ивовых прутьев плотно сплетенных, украшенных лентами и цветами -им вроде, как мертвым в доме нельзя находиться – грязь и грех. Пелагея еще вчера видела, как на пустом огороде сожгли матрас и одеяло – наверное те, на которых лежала Лала, истекая кровью. Все было так странно, что Пелагея не выдержала, вышла со двора, несмотря на то, что Иван свел брови и покачал головой, и пошла к цыганским воротам.

Был потрясающей красоты день, яркий, празднично разноцветный, и то, что происходило у цыган не вызывало печали, казалось каким-то спектаклем, чем угодно, только не похоронами. У калитки Пелагею встретила красавица – точь в точь Лала, только моложе, полнее – осанистая, высокая, грудастая цыганка куталась в яркую шаль, усыпанную маками, гордо и высоко держала голову в причудливо завязанной парчовой косынке с кистями. Она поманила Пелагею смуглой рукой, унизанной браслетами

– Давай, соседка, не стесняйся, заходи. Плясать, петь будем, сестра в лучший мир собралась, провожаем.

Пелагея протиснулась между Шанитой (это она и была – родная сестра Лалы) и деревянной стойкой калитки и прошла во двор.

Накрытые столы ломились, такой еды Пелагея уже не видела много лет. Пышный хлеб, телятина, помидоры и арбузы, рыба и пироги, чего только не было на поминальном столе, и она почувствовала, как у нее засосало под ложечкой. На нее никто не обращал внимания и она, вдруг, сама не от себя не ожидая, стянула из ближайшего блюда пирожок и спрятала в карман. Стыд накатил волной, она покраснела и хотела было уже положить обратно, но ворота распахнулись под громкое цыганское пение. Народ прянул в стороны и попрятался кто куда смог, а лохматый, кучерявый цыган влетел во двор на рыжем коне, а сзади на бричке подпрыгивал на ухабах белый гроб.

Гроб стащили вниз, подтянули в шалашу, в котором лежала Лала. Больше Пелагея видеть не смогла этот шабаш и тихонько, стараясь не привлекать внимания, вышла на улицу.

– Соседка! А соседка! Стой. Разговор есть.

Пелагея обернулась. Ее догонял такой огромный цыган, что если бы она его встретила где-нибудь в лесу или в темном переулке, то померла бы со страху. Метра под два ростом, метра полтора в плечах, он был похож на шифоньер из бабкиного дома – огромный, дубовый, старинный. Черная кучерявая борода, атласные штаны, заправленные в блестящие сапоги, парчовая рубаха, отцы Лалы, барона их, она видела лишь раз в жизни, когда их табор останавливался недалеко от села, приводил лошадей на ярмарку. Цыган догнал Пелагею почти у самых ее ворот, взял за плечо.

– Ты вот что. Сейчас парень тебе наш подарок приведет, так ты не отказывайся. И мужу накажи. Откажетесь – смертная обида будет – подарок вам от нашего рода за дочку. Ты пришла, ты фельшара вызвала, тебе спасибо.

Он вдруг отошел чуть подальше и поклонился в пояс. Потом повернулся и быстро пошел к своим.… Когда, через час они с Иваном проверяли все ли ладно во дворе и закрывали ворота, кто-то постучал – сильно, чем-то тяжелым, да так, что доски заходили ходуном. Иван рванул калитку и обомлел – у ворот стоял теленок. Небольшой, но уже не сосунок, крепенькая коровка смотрела на мужика удивленными круглыми глазами. А в конце улицы пылила цыганская лошадь…