Прошло много времени, храм царя Баграта давно разрушился, столица государства перешла на берега реки Куры. Вдруг на Большом базаре поползли слухи, будто возле развалин храма появился призрак: он неожиданно возникает вместе с молодым месяцем и исчезает вместе с полнолунием.

Люди подумали, что это призрак ворожейки Мадлен, которая почему-то носилась среди камней, копала под ними, бормотала что-то себе под нос. Народ стал прислушиваться к голосу, который доносился от призрака. Так постепенно узнали, что не царь Баграт, а Мадлен сумела незаметно для строителей подложить в фундамент храма свою родную незаконнорожденную дочку – живую, и ей не исполнилось еще одного месяца.

Узнав, что царедворцы ее ищут, Мадлен добралась до горной реки Гумиста и бросилась на ее камни.

Оказавшись в аду, совесть в ее душе проснулась, ворожейка превратилась в призрак и стала искать дочку среди развалин старого храма. Поговаривают, будто по ворожбе призрака Мадлен он и разрушился – чтобы она могла быстрее найти останки дочери.

На самом деле храм разрушился из-за войны с врагами, нападавшими с юга. Его восстановили через триста лет, и призрак исчез.

Активный участник Р. Ж. и прочих форумов с 1998 года (понятия «блогер» еще не было). Автор портала «Проза.ру», публиковался в журнале «Край городов».

Книга «Дети питерских улиц» (первая версия повести) издана в 2008 г.

В 2010 году награжден дипломом международного конкурса малой прозы «Белая скрижаль». Лауреат конкурса Лито.ру с правом призовой публикация в журнале «Контрабанда» (2011 г.)

В 2019 году опубликована книга «Дети гранитных улиц» (вторая версия повести).

Лауреат 3-й степени Московской литературной премии – 2020 в номинации «Роман».

В очередной раз вернувшись с Северного Кавказа, Гоша пребывал в отличном расположении духа. Будущее представлялось чистым и безоблачным, никаких перспектив, как и работы, не было. Так что обозримое время он намеревался честно «маяться дурью», полагая, что, трижды перемахнув главный кавказский хребет, этим летом он достаточно поработал.

Единственным омрачавшим столь безоблачное состояние фактом было понимание мимолетности этого блаженного счастья. Идейному раздолбаю Гоше, вечно оказывающемуся в гуще непонятных людей и событий, на самом деле претила вся эта мирская суета: ничто он так не ценил, как рок и одиночество.

Может, ради этого он и уходил в горы?..

Впрочем, какая такая сила тянет людей в горы, Гоша не мог объяснить даже себе. Наверное, была в этом и красота, и масштаб горных пространств, и иное ощущение личности, окружающего мира, собственной значимости…

Но что толкает индивида вместо наслаждения короткими мгновеньями питерского лета из года в год, по колено в снегу, переть неподъемный рюкзак на высоту в две-три тысячи метров над уровнем моря, по убеждению Гоши каждый должен объяснять себе сам. Там, до тошноты измотанный и злой, перематюгавший всё и всех, он согревался единственной мечтой об этих самых мгновеньях – о диване, жареной картошке… и эта обостренная вспышка любви ко всему привычному, даже надоевшему, казалась Гоше достаточным стимулом, чтобы на время покинуть цивилизацию.

Очевидно, у других были свои мотивы. Его поражал Барклай, которого сладкий миг возвращения, похоже, совсем не заботил. Очередной бредовой идеей Барклая было покорение горы Чегет. Подъем на эту лавиноопасную, официально закрытую для посещений вершину, нормальными людьми рассматривался не иначе как попытка самоубийства. Последними ушедшими на Чегет называли не то шведскую, не то норвежскую группу. «Они любили горы, пусть там и остаются», – все на Кавказе знали ответ из телеграммы родственников на предложение оплатить поиск тел. Следующим готовился стать Барклай.

Не меньше Гошу удивляла Кирка.

– Ну эту-то куда несет?! – недоумевал он, давно позабыв, кто именно был инициатором ее походов, и не находя иных объяснений, кроме ярой приверженности к мазохизму. – Сидела бы, дура, дома! – сплевывал Гоша, когда из-за остановки связки в сотый раз бился башкой о котелок впереди идущего.

Кирку ставили вперед и гнали ледорубом, пока у той получалось переставлять ноги. Пару раз она сдыхала полностью, и ее снаряжение делили по цепи. Основную часть брал Барклай, что вызывало в Гоше, готовом убить за каждый лишний грамм, сложное чувство восхищения и обиды.

– Вот ведь джентльмен хренов! – ворчал он, с завистью провожая взглядом прущего как бульдозер Барклая.

Но в лагере, видя спокойно и деловито перебирающую снаряжение Кирку, глядя на ее хрупкую фигурку, плотно сжатые губы (обветренные почти до глаз, как у мартышки), его злость сменяли другие эмоции.

– А я бы так мог?! – не раз спрашивал себя Гоша, перед неломающейся, словно гвоздь, Киркой, и не находил ответа.

Всё это осталось там, в предгорьях Эльбруса, в Питере не должно было быть ничего, что отвлекло бы от столь сладостной и всегда мимолетной возможности наслаждаться ленью. И нужно ли говорить, как его взбесил телефонный звонок в шесть утра?

Звонил Барклай.

– Ты радио слушаешь? – без обиняков начал он. – В стране государственный переворот! Горбачёва сместили, у нас теперь ГКЧП!

– Послушай, Барклай, ты сдурел?! – огрызнулся Гоша. – Какой, нафиг, Горбачёв?! Какое ЧП?! Какое радио?! Ты на часы смотришь?! – Он негодовал: ну не совсем же Барклай дурак, чтобы всерьез будить человека по такому поводу!

– У тебя коротковолновый приемник есть? – не обращал тот внимания на раздражение Гоши. – Поймай «Свободу» или «Би-Би-Си», у них сейчас, кажется, всё на русском. В Москве танки, колонны идут на Питер, мы собираемся у меня, на Мойке!

– Да пошел ты! – огрызнулся Гоша и повесил трубку. – Танки… Москва… – ворчал он, пытаясь заснуть. – Барклай! Война давно кончилась! Наши победили. Тебе Горбачёва жалко? Ну пойди и тихо удавись, людей-то зачем будить?..

Только полностью соблюдя ритуал поклонения собственной лени, Гоша собрался и отправился в сторону Мойки. В центре было всё так необычно и занятно! Возбужденные толпы, знамена, перегороженные улицы. Все на полном серьезе ждали танков. Он даже забыл о Барклае, полагая, что тот давно сидит в окопе с гранатой под каким-нибудь Можайском (что, надо сказать, было недалеко от истины), и вспомнил о нем, лишь наблюдая, как сгружают бетонные блоки, воздвигая форпосты вокруг Ленсовета.

С истрепанным борьбой Барклаем он встретился лишь под утро, когда эти укрепления столь же спешно разбирали, словно стесняясь собственного испуга.

В городе наступило затишье перед общегородским митингом.

Уставший Барклай рассказывал немного, был обижен и сосредоточен. Зато скоро объявилась Кирка, которая трещала не умолкая.

С понедельника она вернулась на репетиции своего танцевального ансамбля и сразу угодила в автобус, отправляющийся на чествование блокадников. Но вместо встречи ветеранов окружного госпиталя на Мойке их автобус оказался в водовороте путча.

– Подъезжаем – блин!.. Там народу неадекватного! Улицы перегородили! Все гудят! Динамики орут: «Граждане! Сохраняйте спокойствие, танки в город не вошли!» Анархисты с флагами подбежали, давай по автобусу дубасить: «Ура! Девчонки! Ура! Подкрепление!» Потом какой-то хмырь в пиджаке пришел. «Девочки! Вы согласны с группой добровольцев поехать навстречу колонне псковской десантной дивизии? Видите, какая здесь ситуация?! Нужно объяснять солдатам, что вход танков в город – это кровь! Что приказы их командования незаконны, а действительны только распоряжения правительства Российской Федерации!» Мы-то что?.. Надо так надо! С группой добровольцев оно вроде не так страшно, а то как незаконно из пушки долбанут! В общем, посадили к нам еще эту группу – трех мальчиков с фотоаппаратами, загрузили прокламации, три ящика бутербродов – и вперед! На танки! И вот катим мы такие, десять дур, с тремя фотографами, в катафалке с цветами, а страшно! Даже ржать не хочется… Увезли нас черт знает куда, за Лугу! Там местный народ, наверно, обалдел. Представь, целый автобус баб высовывается и орет: «Скажите, здесь танки не проходили?!» Только на заправке узнали, что колонна еще утром прошла. Мы обратно, ее искать…