– А тебе-то что до моих гостей. Ты же не отец мне. Ты всего-навсего… всего-навсего…

– Кто? – спросил я. – Всего-навсего кто?

– Ну, донеси матери! Донеси! Чего еще ждать от тебя? Донеси!

– Голубка, но в поезде, – сказал я. – Приди он к тебе в гостиничный номер, я бы его убил. Но в поезде – мне это противно. Давай прогоним его и начнем все сначала.

– Ты только и годен говорить о знакомствах в поезде! Только на это и годен! Ничтожество! Креветка!

– Ненормальный, – сказала женщина, неподвижно стоя в дверях. Незнакомец продолжал заплетающимся языком быстро и многословно:

– Потом она заговорила: «Нет! Нет!», и я обнял ее, а она прижалась ко мне. «Я не хотела! Хорес! Хорес!» И я ощутил запах сорванных цветов, тонкий запах мертвых цветов и слез, а потом увидел в зеркале ее лицо. Позади нее висело зеркало, другое – позади меня, и она разглядывала себя в том, что было позади меня, забыв о другом, где я видел ее лицо, видел, как она с чистейшим лицемерием созерцает мой затылок. Вот почему природа – «она», а Прогресс – «он»; природа создала виноградные беседки, а Прогресс изобрел зеркало.

– Ненормальный, – произнесла женщина, стоя в дверях и слушая.

– Но это еще не все. Я думал, меня расстроила весна или то, что мне сорок три года. Думал, может, все было б хорошо, будь у меня холмик, чтобы немного полежать на нем… Там же земля плоская, богатая, тучная, кажется даже, будто одни лишь ветра порождают из нее деньги. Кажется, никого б не удивило известие, что листья деревьев можно сдавать в банк за наличные. Дельта. Ни единого холмика на пять тысяч квадратных миль, если не считать тех земляных куч, что насыпали индейцы для убежища во время разливов Реки.

– И вот я думал, что мне нужен всего-навсего холмик; меня подвигнула уйти не Маленькая Белл. Знаете, что?

– Ненормальный, – сказала женщина. – Ли зря позволил…

Бенбоу не ждал ответа.

– Тряпка со следами румян. Я знал, что найду ее, еще не войдя в комнату Белл. И обнаружил за рамой зеркала носовой платок, которым она стерла излишек краски, когда одевалась, потом сунула за раму. Я швырнул его в грязное белье, надел шляпу и ушел. И уже когда ехал в грузовике, обнаружил, что у меня нет при себе денег. Тут все одно к одному; я не мог получить деньги по чеку. И не мог сойти с грузовика, вернуться в город и взять денег. Никак. Поэтому все время шел пешком и ехал зайцем. Однажды я спал в куче опилок на какой-то лесопильне, однажды в негритянской лачуге, однажды в товарном вагоне на запасном пути. Мне был нужен холмик, понимаете, чтобы полежать на нем. Тогда все было бы хорошо. Когда женишься на своей жене, начинаешь с черты… возможно, с ее проведения. Когда на чужой – начинаешь, быть может, на десять лет позже, с чужой черты, проведенной кем-то другим. Мне был нужен холмик, чтобы немного полежать на нем.

– Дурачок, – сказала женщина. – Бедный дурачок.

Она стояла в дверях. Из коридора появился Лупоглазый. Не сказав ни слова, прошел мимо нее на веранду.

– Идем, – распорядился он. – Надо грузиться.

Женщина слышала, как все трое вышли. Она не двинулась с места. Потом услышала, как незнакомец встал со стула и прошел по веранде. Потом увидела на фоне неба его силуэт; худощавый мужчина в измятой одежде; голова с редкими, непричесанными волосами; и совершенно пьяный.

– Не заставили его поесть как надо, – сказала женщина.

Она стояла совершенно неподвижно, Бенбоу глядел на нее.

– Неужели вам нравится жить так? – спросил он. – Зачем? Вы еще молоды; вернитесь в город и снова похорошеете, когда не придется поднимать ничего, кроме собственных век.

Женщина не шевельнулась, она стояла, едва касаясь стены.

– Бедный, испуганный дурачок.

– Видите ли, – сказал Бенбоу, – мне не хватает мужества. Оно покинуло меня. Механизм на месте, но не действует.

Его рука неуверенно коснулась ее щеки.

– Вы еще молоды.

Женщина стояла неподвижно, ощущая на лице его руку, касающуюся плоти так, словно он пытался изучить расположение и форму костей и строение тканей.

– У вас впереди почти вся жизнь. Сколько вам лет? Вам же еще нет тридцати. – Говорил он негромко, почти шепотом.

Женщина заговорила, не понижая голоса. Не пошевелилась, не убрала рук с груди.

– Почему вы ушли от жены?

– Потому что она ест креветки, – ответил Бенбоу. – Я не мог… Видите ли, была пятница, и я поду-мал, что в полдень надо идти на станцию, брать с поезда ящик креветок, возвращаться с ними домой, отсчитывать по сто шагов, менять руку и…

– Ходили за ними каждый день? – спросила женщина.

– Нет. Только по пятницам. Но в течение десяти лет, с тех пор, как мы поженились. И до сих пор не могу привыкнуть к запаху креветок. Но дело не в том, что мне столько раз приходилось носить их домой. Это я способен вынести. Дело в том, что с упаковки капает, и вот я как-то последовал за собой на станцию, отошел в сторону и стал смотреть, как Хорес Бенбоу берет с поезда ящик и несет домой, меняя руку через каждые сто шагов, я шел за ним и думал: «Здесь, в бесцветном ряду маленьких вонючих капель на миссисипском тротуаре, покоится Хорес Бенбоу».

– А-а, – протянула женщина. Дышала она спокойно, руки ее были сложены. Она отошла от стены; Бенбоу посторонился и пошел за ней по коридору. Они вошли в кухню, там горела лампа.

– Извините меня за мой вид, – сказала женщина. Подойдя к стоящему за печью ящику, она выдвинула его и встала над ним, руки ее были спрятаны под одеждой. Бенбоу стоял посреди комнаты.

– Приходится держать его в ящике, чтобы не добрались крысы, – сказала женщина.

– Что? – спросил Бенбоу. – Что там такое?

Он подошел к ящику и заглянул в него. Там спал ребенок, ему еще не исполнилось и года. Хорес молча смотрел на худенькое личико.

– О, – произнес он. – У вас есть сын.

Они смотрели на осунувшееся личико ребенка. Снаружи донесся шум; на задней веранде послышались шаги. Женщина задвинула коленом ящик обратно в угол, и тут вошел Гудвин.

– Все в порядке, – сказал он Хоресу. – Томми проводит вас к машине.

Потом вышел и скрылся в доме.

Бенбоу взглянул на женщину. Руки ее по-прежнему были скрыты под платьем.

– Спасибо за ужин, – сказал он. – Возможно, со временем…

Он смотрел на нее, она отвечала ему спокойным взглядом, лицо ее было не столько угрюмым, сколько холодным, спокойным.

– Может, я смогу что-то сделать для вас в Джефферсоне. Прислать чего-нибудь…

Женщина легким, округлым движением вынула руки из складок платья, потом резко спрятала снова.

– С этим мытьем посуды и стиркой… Можете прислать апельсиновых леденцов.

Томми и вслед за ним Бенбоу спускались по заброшенной дороге. Бенбоу оглянулся. Мрачные развалины дома вздымались на фоне неба над бесчисленными густыми кедрами, темные, запустелые и таинственные. Дорога представляла собой эрозийную впадину, слишком глубокую для дороги и слишком прямую для паводкового рва, ее густо устилали папоротник, гнилые листья и ветви. Бенбоу шел вслед за Томми, шагая по еле заметной тропинке, где ноги промяли гнилую растительность до самой глины. Кровля ветвей над их головами постепенно редела. Спуск становился извилистее и круче.

– Где-то здесь мы видели сову, – сказал Бенбоу.

Идущий впереди Томми захохотал.

– И он перепугался ее, посадить меня на цепь.

– Да, – ответил Бенбоу. Он шел за еле видным силуэтом Томми, стараясь с нудным упорством пьяного говорить и шагать твердо.

– Будь я пес, если это не самый пугливый белый, какого я видел, – сказал Томми. – Шел вот он по тропинке к веранде, тут из-под дома собака, подбежала и стала нюхать ему ноги, как любая другая, и будь я пес, если он не отскочил, будто это ядовитая змея, а сам он босиком, вытащил свой маленький аретматический пистолет и пристрелил ее. Пусть меня сожгут, если было не так.

– А чья была собака? – спросил Бенбоу.

– Моя, – ответил Томми и сдавленно хохотнул. – Старая, блохи не тронула бы, если б могла.