Вот, пожалуйста, миниатюрная Маринка на подкашивающихся кривеньких ножках приблизилась к Олегу. Нетерпеливо, срывающимся на истерические нотки голосом, бросилась задавать ему риторические вопросы, в промежутках, осыпая его самого и его фирму проклятиями.
Надо отдать должное, кое-кто из девчонок держались достойно и пока Маринка орала, а другие шипели от досады и злости, старались отвлечься. Но промашка действительно была допущена и Маринкин психоз, конечно же, не был лишен основания. Да и сам Олег уже трижды проклял себя за то, что не оставил никого из группы в том, как надеются все, отставшем автобусе. Надеялись также на то, что уехавшие водители смогут, при необходимости, хоть чем-нибудь помочь своим соратникам, если не стряслось действительно непоправимое. Замерев в беспомощном ожидании, челноки стояли, как по команде, обратив погрустневшие, но еще не потухшие взоры, в сторону, откуда должен был появиться злополучный автобус.
После разгрузки многие разогрелись так, что какое-то время оставались потными и вонючими в одних футболках. Такими были и Саша, и Федор, очередной жених пластмассницы. Сейчас, им одновременно, пришло в голову переодеться. Они почти синхронно содрали с себя грязное белье, обнажив заштатному болгарскому городку мощные телеса. Вне всякого сомнения, оба они были здоровыми детинами, основное их различие было лишь в том, что Саша пониже ростом и значительно шире Федора в плечах. Влажный и прохладный ветер обдувал их выпуклые раскрасневшиеся торсы, разнося по округе терпкий запах пота. В этот момент, словно в пошлом индийском кино, они уставились друг другу на животы. И там, в самом деле, было на что посмотреть. На каждом представленном, на обозрение пузе, массивном и волосатом имелось по глубокому уродливому и размашистому шраму. Петр находился рядом, зрелище его впечатлило:
– Мужики, вы – братья, наверное.
– У тебя, откуда? – поинтересовался Саша у Федора, изучая того исподлобья.
Федор, как обычно не разговорчивый и угрюмый, выдавил что-то в ответ. Петру не удалось расслышать, переспрашивать не хотелось, поэтому он обратился к Саше, который доводился ему приятелем:
– А ты то, где удосужился?
– Да как-то 16 летним пацаном за водкой сходил.
Саше тогда было 24, на четыре года моложе Петра. Об этой, как Петру казалось тогда, значительной разнице в возрасте, Петру порой напоминала наивная бравада приятеля. На самом же деле, у Саши просто был совсем иной характер. Познакомились они, как и многие здесь, в славном городе Истанбуле. Поселили их тогда в одном номере отеля с загадочным названием Рестерия. Вначале Петр даже опасался случайного соседа. Когда он впервые увидел его в Пулково-2, почти не усомнился, что перед ним типовой бандит. Внешний облик Саша имел, и впрямь, живописный. В фильм о криминале в России его, наверняка бы, взяли сниматься без проб. Не очень высокий, но устрашающе широкоплечий с массивной бритой головой, весь в золотых цепях и браслетах на волосатом теле и руках, одет, почти всегда, в адидасовский спортивный костюм, на ногах – кроссовки. На его лице редко можно было уловить признаки интеллектуальных исканий. Выражение серых почти на выкате глаз менялось от искрящегося восторга или лукавой улыбки до жесткой непробиваемости, впрочем, иногда сменяющейся на меланхолию. С первого взгляда видно, что персонаж колоритный. Но не по душе Петру. Петра такие типажи не грели.
В то бурное время начала 90-х, время официально объявленной рыночной экономики, а фактически беспредельщины в границах 1/6 части суши облик Саши внушал Петру классовую неприязнь. Петра не раз сводило с криминальной накипью и во время обучения в институте, и на рынке, уже занимаясь нелегкой челночной коммерцией. Петр опасался. Опасался много чего. Фортуна подарила ему шанс, хоть и нелегко, но быстро заработать и, наконец, вырваться из объятий нищеты постоянно сопровождавшей его семью. Он смог вкусить независимость и то сладкое чувство человека, доказавшего себе, что что-то стоит. Все, что сумел добиться он, за эти несколько постперестроечных лет, было, фигурально выражаясь, вырвано с мясом у жестокой жизни, на обочине которой находились обычные советские люди. Он прекрасно видел, знал и испытал на собственной шкуре когтистые лапы головорезов и паразитов. Более того, было время, когда и сам он поддавался романтично блатному фуфлу. Но сейчас уже, дудки! Его больше не схватят за живое их слезливые лагерные песни. – Послушать, как стеб, еще можно, но никогда уже не влезут они ему в душу.
Как, все-таки, близко нашей вечно дикой стране мировоззрение разбойников-оборванцев. Как я-то мог попасться на ту же удочку? А почему нет? Здесь созданы все условия, что бы появлялись такие люди. Суровый полу азиатский край, где с отдельным простым человеком никогда не считались, где цари, самодуры-губернаторы, чиновники, а затем, то же самое, в краснопером обличье видели в людях только быдло. И кем же мы были как не быдлом? Обидно до слез, но с покорностью овец мы позволяли с себя снимать все, от шкуры до копыт. И в то же время всегда находились на нашей холодной, бесшабашной, сердобольной земле сумасброды и буяны осмелившиеся отвечать на сытый снобизм и фальшивую мораль вызывающим неповиновением, беспределом и даже собственным кодексом чести. Для страны привыкшей к тирании, в которой соседствовали и татары и казаки, и забитые селяне такой расклад не удивляет. И сейчас, когда рухнул прогнивший развитой социализм и воздух свободы ворвался в затхлое общежитие, вместе с новыми, для большинства чуждыми демократическими идеалами, появились и новые возможности. Те, кто пошустрей вливались в новую жизнь. Им стали обламываться блага, на которые раньше никто из них не мог и рассчитывать. В обществе стали появляться первые признаки расслоения. Причем совсем необязательно, как раньше, надо было быть коммунистом или начальником, чтобы приукрасить прежнюю беспросветицу всевозможными удовольствиями. И тут, лагерные авторитеты, которые прежде для большинства были разве книжными героями, пусть и не без доли романтического ореола, теперь с легкой руки блатных лириков, получили в среде молодежи горячую поддержку. Каким богам молиться, когда старые низложены? Более того, все, что делали мы, наши отцы и деды – мыльный пузырь. Как не заметить обмана еще не выжившим из ума? А вы, молодые пацаны, что? Хотите остаться также, как и ваши деды, с голым задом? Будете смотреть со стороны на иномарки, красивые шмотки и чужой карнавал жизни? Неохота? Тогда послушайте, что вам скажут старшие братья, настоящие мужчины, те, кто во все времена плевали на лицемерную мораль власть имущих и неимущих, впрочем, тоже. Люди, для которых воровать и резать – норма жизни, теперь – герои нашего времени. Как девятым валом накрыло страну волной преступности. Но она и это перенесет. Великая степь издавна привыкла к насилию. Но горько то, что за отпетыми уголовниками потянулось многотысячное молодое пополнение. И среди нового поколения преступников те, кто не встал бы на воровской путь выпади их юные годы на 70 е или 80 е годы. Страна становилась под знамена преступности в массовом порядке. Подлинно народная культура и уголовные прихваты слились воедино. И как не странно может показаться кому-то, новое положение дел не пошло на пользу учителям – авторитетным ворам в законе. Ворам и бандитам становилось тесно. Молодым уже не хотелось считаться со старыми. Жестокость и жадность не имеют закона и особенно отъявленные молодые нигилисты давили стариков. Уголовному закону шел на смену беспредел. Единственно реально действующий девиз гласил: возьми себе силой и хитростью, то чего ты достоин. Наверное, подобное в разное время имело место в разных уголках земли, но гены Великой степи придали этому бедламу неповторимый русский шарм. Необузданность кровопролития, отчаяние, грубость, презрение ко всему кроме силы и денег – штрихи дополняющие картину. В таких же красках видел Петр, в своем воображении, революцию. Тоже зверство и хамство. Как и тогда кричат: грабь награбленное!, что однако, не имеет никакой разницы с просто, грабь! Не по душе Петру были дикость и варварство, но их присутствие в России, он полагал, обуславливалось наличием странных индивидуумов, поддерживающих их. Откуда и почему они берутся в устрашающем количестве, он себе объяснить не мог. Одним из таких индивидуумов увиделся ему Саша. Он еще не был знаком с ним, но эстетика братвы, живым олицетворением которой тот являлся, бросалась в глаза. Как же неприятно оказался, удивлен Петр, когда им выдали ключи от одного номера. В первые часы общения с широкоплечим соседом Петр не мог избавиться от настороженного отношения к нему. Однако не успело пробежать и пары дней, как они успели стать добрыми приятелями. Их беседы с удивительной легкостью приобрели искренний задушевный оттенок. Петр обнаружил в новом знакомом простого открытого парня, жадного до впечатлений и всего нового. Его прикид скорей был просто данью нелепой моде. Они вместе таскались по стамбульским кабакам, смеялись и вели сердечные разговоры. Петр узнал некоторые подробности из Сашиной личной жизни. А именно то, что тот бывший курсант-десантник, исключенный из училища за аморалку, женат на некой симпатяге Марине, уже 1,5 года челночит, и палец в рот ему лучше не класть. Уйти из училища, как объяснил сам Саша, было его собственной инициативой, но сделать это иначе чем через суд чести не представлялось возможным. Ему никогда не улыбалась перспектива быть воякой, но мать и прочие родственники внушили сыну, что он обязан следовать по стопам отца, который сгинул в Афгане. Семья его всегда жила более чем скромно, а после гибели отца в 87 и вовсе скатилась в нищету. Но вскоре Саша поступил в Рязанское Десантное, и лихо, с наскока в духе голубых беретов, смог отхватить себе богатую невесту. Впрочем, вполне возможно, он даже влюбился в нее. Уяснить себе последнее, Петру было не легко, поскольку Саша предпочитал отзываться о Марине с деланным безразличием. Зато Саша с явным удовольствием вещал о нежданно-негаданно посыпавшихся на него благах: отдельной квартире, связях в торговой сети и т.д. Маринин папаша, как выяснилось, – директор одного из крупных универмагов. После столь успешной свадьбы, Саша тут же учинил серию дебошей в училище, что можно с легкостью представить, зная его развязную натуру. После этого события он был торжественно изгнан из этого учреждения, и полетел в новоиспеченное теплое гнездышко к молодой жене. В городе дебошир принялся без проволочки и беззастенчиво использовать папашины связи и подарки для создания собственной коммерческой деятельности и с первыми ласточками полетел «бомбить» Турцию.
