- Касательно этой темы есть два вопроса, - сказал он, и Хассан понял, что Эшфорд пытается рассматривать его рассказ, как чисто интеллектуальную проблему, типичная защита перепуганного ученого. - Первая заключается в том, могу ли я помочь вам или нет, а вторая - должен ли я это делать. Последнее, я думаю, доминирует, во всяком случае, с моральной точки зрения.
"Взять бы тебя за глотку и потрясти, - подумал Хассан. - Может быть, так я сделал бы, во всяком случае, фигурально". Вслух же он сказал:
- Конечно, вы должны. Вы же верите в наше дело.
- Все не так просто. Я вынужден вмешиваться в конфликт между двумя людьми, которых я считаю своими друзьями.
- Но прав из них только один.
- Поэтому я и должен помогать тому, кто прав - и предать того, кто ошибается?
- Конечно.
- Тут не может быть "конечно"... Что вы собираетесь делать, если и когда вы найдете Дикштейна?
- Я работаю в египетской разведке, профессор. Но моя преданность - и, не сомневаюсь, ваша тоже - принадлежит Палестине.
Эшфорд отказался заглатывать наживку.
- Продолжайте, - бесстрастно кивнул он.
- Я должен точно выяснить, где и когда Дикштейн собирается похитить уран. - Хассан замялся. - А федаины окажутся на месте раньше Дикштейна и сами захватят уран.
У Эшфорда вспыхнули глаза.
- Господи. Просто потрясающе.
Я его уже почти уговорил, подумал Хассан. Он и испуган, и возбужден.
- Вам нетрудно испытывать симпатии к Палестине, сидя тут в Оксфорде, читая лекции и посещая митинги. Но тем из нас. кто борется за свою страну, гораздо труднее. И я у вас с просьбой, чтобы вы сделали что-то конкретное в поддержку ваших убеждений, дабы убедились, что ваши идеалы что-то значат для вас - или нет. Именно на этом пути и вы, и я должны убедиться, что дело арабов для вас нечто большее, чем просто романтическое увлечение. Это испытание, профессор.
- Может, вы и правы, - сказал Эшфорд. И Хассан подумал: я сломал тебя.
Сузи решила, наконец, сказать отцу, что полюбила Ната Дикштейна.
Сначала она не могла поверить самой себе, что это в самом деле произошло. Те несколько дней, что они провели вместе в Лондоне, были какими-то сумасшедшими, наполненными любовью и счастьем, но несколько погодя она сообразила, что все эти чувства могут быть преходящи. Так что она решила не торопиться с выводами. Она будет вести себя совершенно нормально и посмотрит, как будут складываться обстоятельства.
Но происшествие в Сингапуре заставило ее изменить свои взгляды. Двое из стюардов в салоне были геями, которые, как обычно, расположились в одной из двух комнат номера гостиницы, отводившегося экипажу: в другой комнате все собрались на вечеринку. В ее ходе второй пилот стал волочиться за Сузи. Это был спокойный улыбчивый блондин с несколько странным чувством юмора. Стюардессы относились к нему не без симпатии. Раньше Сузи, особо не раздумывая, оказалась бы с ним в постели. Но она решительно сказала ему "нет", изумив всю команду. Вспоминая потом происшедшее, она решила, что больше не хочет, чтобы ее укладывали в койку. Ей было неприятно даже думать об этом. Она хотела быть лишь с Натаниелем. Это было словно... словно напоминающее тот день, когда пять лет назад вышел второй альбом "Битлов", и она выкинула целую кучу пластинок Элвиса, Роби Орбисона и братьев Эверли, поняв, что не хочет больше их слушать, они не доставляют ей удовольствия, старые знакомые мелодии, которые она слушала раз за разом, а теперь ей нужна музыка более высокого порядка. Вот и сейчас с ней случилось нечто подобное - и больше того.
Письмо Дикштейна потрясло ее. Оно было написано Бог знает когда и опущено в аэропорту Орли в Париже. Своим мелким аккуратным почерком со смешными завитушками он изливал свое сердце с предельной откровенностью, которая поразила ее тем более, что исходила от нормального сдержанного человека. Она плакала над этими строками.
Она обдумала, как сможет все объяснить отцу.
Она знала, что он осуждал Израиль. Дикштейн был его старым студентом, и отец откровенно обрадовался встрече с ним, с готовностью отбросив в сторону тот факт, что его бывший студент оказался на стороне врага. Но теперь она хотела, чтобы Дикштейн стал частью ее жизни, членом семьи. В его письме говорилось: "Я хочу навсегда быть с тобой", и Сузи с трудом могла дождаться той минуты, когда она скажет ему: "О да, я тоже".
Она считала, что обе стороны на Ближнем Востоке неправы. Изгнание беженцев было несправедливым делом, достойным сожаления, но она считала, что те давно уже должны были обзавестись новыми домами - то было непросто, но все же куда легче, чем постоянно воевать, и она презирала тот театральный героизм, искушению которого многие арабы решительно не могли противостоять. С другой стороны, было ясно, что вся эта чертова неразбериха в основе своей несет ошибку сионистов, которые завладели землями, принадлежащими другим. Этот достаточно циничный взгляд не встречал отклика у ее отца, который считал правой одну сторону и виновной другую, а светлый облик его жены, конечно же, был на стороне правых.
Ему придется нелегко. Она давно уже высмеяла его мечты, как он пройдет по церковному проходу рядом с дочерью в белом свадебном наряде: но время от времени он заводил разговоры, что ей пора угомониться и подарить ему внучку. И мысль, что его внуки могут оказаться израильтянами, будет для него тяжелым ударом.
Что ж, такова цена за право быть отцом, думала Сузи, входя в дом. Она крикнула: "Папа, я приехала!", снимая плащ и кидая в угол сумку. Ответа не последовало, но его папка лежала в холле; должно быть, он где-то в саду. Поставив на плиту кастрюлю, она вышла из кухни и направилась в сторону реки, по-прежнему подыскивая те слова, которыми она изложит ему новость. Может, ей стоит начать с повествования о последнем рейсе, а потом постепенно...
Она услышала голоса, когда приблизилась к изгороди.
- И что вы собираетесь делать с ним? - Это был голос ее отца.
- Просто следить, - сказал другой голос, которого она не узнавала. Конечно, до поры до времени Дикштейн будет оставаться в живых.
Она поднесла руки ко рту, чтобы перехватить готовый вырваться вскрик ужаса. Затем, перепуганная, она повернулась и на цыпочках поспешила обратно в дом.
