Мне свойственно меняться. Я сильно изменился. Я знаю, что слова эти банальность, но когда нечто подобное происходит с тобой, они больше не кажутся банальностью, совсем наоборот. Жизнь теперь предстала передо мной совсем другими сторонами - о некоторых ты уже знаешь, о других же я когда-нибудь расскажу тебе. Даже свое сегодняшнее положение я воспринимаю совсем по-другому: я один в чужом городе и мне нечего делать до понедельника. Не то. что я обращаю на это особое внимание. Но раньше мне даже не приходило в голову. нравится мне или не нравится такая ситуация. Раньше передо мной не было выбора, что делать. Теперь же меня не покидает одно желание, и ты тот человек, с которым я хотел бы разделить его. Мне придется избавляться от своих мыслей, потому что они не дают мне покоя и заставляют нервничать.

Я снимусь отсюда через пару дней и не знаю, куда мне придется двинуться дальше; не знаю - и это хуже всего - даже когда я снова увижу тебя. Но когда это случится, поверь, я не позволю тебе скрыться с глаз моих на ближайшие десять или пятнадцать лет.

Мне очень трудно выразить то, что я чувствую. Я хотел бы рассказать тебе. что делается со мной, но я не могу передать это словами. Я хотел бы. чтобы ты знала: много раз в течение дня я воссоздаю перед собой твои облик - стройную девочку с копной черных волос, и меня не покидает надежда, для которой нет никаких основании, что когда-нибудь она будет моей и со мной, и я все время пытаюсь себе представить, что бы ты могла сказать и об этом пейзаже, и о газетной статье, об этом маленьком человечке с большой собакой, о проходящей мимо красотке: я тоскую по тебе, когда ложусь в свою одинокую постель, меня терзает боль. когда я не могу притронуться к тебе.

Я очень люблю тебя. Н."

Секретарша Франца Педлера позвонила Нату Дикштейну в отель во вторник утром и назначила время ленча.

Они встретились в скромном ресторанчике на Вильгельмштрассе и заказали пиво вместо вина: им предстояла деловая встреча. Дикштейн сдерживал нетерпение - уговаривать должен не он, а Педлер.

- Ну-с, - сказал Педлер, - думаю, мы сможем удовлетворить вас.

Дикштейну захотелось заорать "ура!", но он продолжал сидеть с бесстрастным лицом.

Педлер продолжал:

- Цены, которые я вам сейчас представлю, носят условный характер. Нам необходим контракт на пять лет. Мы можем гарантировать неизменность цен на первые двенадцать месяцев; затем они могут меняться в зависимости от индекса мировых цен на некоторые исходные материалы. Тут же и штрафные санкции - до десяти процентов стоимости годовых поставок.

Дикштейну захотелось сказать "договорились!" и завершить сделку рукопожатием, но он напомнил себе, что должен продолжать играть роль.

- Десять процентов - многовато.

- Отнюдь, - запротестовал Педлер. - Если вы откажетесь от договора, они даже не компенсируют наших затрат. Но пени должны быть достаточно велики, чтобы отвратить вас от нарушения договора, разве что в силу каких-нибудь исключительных обстоятельств.

- Понимаю. Но мы могли бы сойтись и на меньшем проценте.

Педлер пожал плечами.

- Можно и поторговаться. Вот цены. Изучив список, Дикштейн сказал:

- Они близки к тому, что мы и ожидали. Педлер просиял.

- В таком случае, - воскликнул он, - давайте в самом деле выпьем! Официант!

Когда появились напитки. Педлер поднял свой стакан.

- За много лет совместного сотрудничества!

- Я тоже выпью за это, - сказал Дикштейн. И, поднимая бокал, подумал: "Ну надо же - мне снова удалось!"

Пребывание в море было достаточно неприятным, но все же не таким плохим, как думал Тюрин. В советском военно-морском флоте жизнь на корабле - это непрестанная тяжелая работа, жесткая дисциплин и плохое питание. На "Копарелли" все было совершенно по-другому. Капитан Эриксен требовал только соблюдения правил безопасности и исправного выполнения своих обязанностей, да и в этом смысле его требования были не особенно строги. Палубу время от времени приходилось драить шваброй, но без шлифовки и окраски. Пища была довольно приличной, да и к тому же Тюрину выпало преимущество разделить каюту с коком. Теоретически Тюрина могли поднять в любое время дня и ночи для работы на рации, но на практике во время рейса у него был нормальный рабочий день, так что каждую ночь ему выпадало восемь часов спокойного сна. Режим его вполне устраивал.

К сожалению, само судно было лишено удобств. Оно явилось сущим наказанием господним. Как только они вышли в Северное море, его стало валять с боку на бок при малейшем волнении. Тюрин жутко мучился морской болезнью, которую ему приходилось скрывать, поскольку он предстал в роли бывалого моряка.

Радиоаппаратура Тюрина была спрятана в рюкзаке, надежно обернутая холстиной, полиэтиленом и парой свитеров. Он не мог позволить себе подключить ее и пустить в дело в своей каюте, куда каждую минуту мог зайти кок или кто-нибудь еще. Он уже провел обычный радиоконтакт с Москвой в те тихие, но, тем не менее, напряженные минуты, когда никто не мог его услышать, но все же он нуждался в более надежном и безопасном месте. Здесь на "Копарелли" он нашел такое место.

Исследуя днем судно, он обнаружил в носовой части, под крышкой переднего люка, небольшой лабиринт пустых помещений. Строитель судна набил ими пространство в носу, чтоб чем-то заполнить его. В основное из них вела полуприкрытая дверь, к которой надо было спускаться по длинному трапу. В ней хранились какие-то инструменты, несколько бочек со смазкой для двигателей и. как ни странно, старая ржавая газонокосилка. От главного кубрика отходили несколько поменьше: в одном из них валялись бухты канатов, в другом - части механизмов и помятые картонные ящики от крепежа и болтов: в остальных не обитал никто, кроме тараканов. Тюрин никогда не видел, чтобы сюда кто-нибудь спускался - все, что требовалось для работы, складировалось на корме.

Он дождался, когда сгустилась тьма, а большая часть команды и офицеры сидели за ужином. Зайдя к себе в каюту, он захватил рюкзак и по трапу выбрался на палубу. Из рундучка под мостиком он вытащил карманный фонарик, но решил пока не включать.