- Моссад охотится за ураном.
- Боже милостивый.
- Думаю, Пират в Англии. Он может выйти на контакт со своим посольством. Хочу поставить под наблюдение всех его сотрудников, но там в Лондоне старый дурак Петров дал мне от ворот поворот.
- Я сейчас же переговорю с ним.
- Благодарю вас.
- И еще, Давид.
- Да?
- Ты хорошо сделал, что поднял меня - но больше этого не делай.
Глава восьмая
Утром Дикштейну было мучительно трудно оставить Сузи и возвращаться к делам.
Он все еще... ну, в общем, он все еще испытывал потрясение, когда в одиннадцать утра, сидя у окна ресторанчика на Фуллхем-роуд, ждал появления Пьера Борга. Он оставил послание в службе информации аэропорта Хитроу, в котором просил Борга появиться в кафе напротив того, в котором сейчас сидел сам. Ему казалось, что долгое время, может, никогда, он не оправится от того потрясения, в котором продолжал находиться.
Он проснулся в шесть часов и на несколько секунд впал в панику, пытаясь вспомнить, где он находится. Затем увидел длинные пряди каштановых волос Сузи, разметавшихся на подушке рядом, пока она спала, свернувшись во сне, как зверек: воспоминания о ночи захлестнули его, и он с трудом мог поверить выпавшему на его долю счастья. Он подумал, что не стоит будить ее, но не смог сдержать желания прикоснуться к ее телу. Она открыла глаза от его прикосновения, и они нежно приникли друг к другу, то улыбаясь от переполнявшего их чувства, то смеясь; в мгновения высшего взлета чувств они смотрели в глаза друг другу. Затем они, полуодетые, смеялись и дурачились на кухне, в результате чего кофе получился слишком слабым, а тосты подгорели.
Дикштейну хотелось, чтобы это длилось вечно.
С возгласом, полным ужаса, Сузи взяла его майку.
- Что это такое?
- Мое нижнее белье.
- Нижнее белье? Я просто запрещаю тебе носить его. Это старомодно, негигиенично, и оно мешает мне чувствовать под рубашкой твои соски.
Лицо ее изобразило такую похотливость, что он покатился со смеху.
Они вели себя так, словно только что познали секс. Единственная неудобная заминка наступила, когда она увидела его шрамы и спросила, где он получил их.
- С тех пор, как я очутился в Израиле, мы прошли три войны, - сказал он.
Это была правда, но не вся правда.
- Чего ради ты оказался в Израиле?
- В поисках безопасности.
- Но там же далеко не так безопасно.
- Это совсем другое дело, - рассеянно сказал он, не желая пускаться в объяснения, но потом передумал, потому что она должна все знать о нем и о его мыслях. - Должно быть какое-то место в мире, где никто не скажет тебе: "Ты другой, не такой, как остальные люди, ты еврей", где никто не будет бить мне стекла в окнах или подвергать экспериментам мое тело только потому, что я еврей. Понимаешь ли... - Она в упор смотрела на него чистыми и ясными глазами, и он сделал над собой усилие, чтобы сказать ей всю истину, без умолчаний, не стараясь сделать ее лучше, чем она есть. - И для меня не имело значения, окажемся ли мы в Уганде, в Палестине или на Манхэттене - где бы я ни оказался, я хотел иметь право сказать: "Это м о и д о м", за который я буду драться зубами и когтями. Поэтому я никогда не пытался оспаривать с моральной точки зрения и право Израиля на существование и его ошибки. Законы справедливости и правила честной игры тут неприменимы. После войны... ну, понимаешь ли, предположение, что правила честной игры играют какую-то роль в международной политике, теперь кажется мне дурной шуткой. В любом месте, где доводится жить евреям - в Нью-Йорке ли, в Торонто или Париже - как бы хорошо им там ни было, как бы они ни были ассимилированы, они никогда не знают, сколько будет длиться их благополучие, когда придет очередной кризис, за который неизменно будут проклинать их, и только их. В Израиле же я знаю: что бы ни случилось, я никогда не стану жертвой этого. Так что, устранив эту проблему, мы можем иметь дело с реальностью, которая является частью повседневной жизни: обрабатывать землю и снимать урожай, покупать и продавать, драться и умирать. Думаю, именно поэтому я там и оказался... Может быть, в то время я и не понимал все это так ясно - во всяком случае, я никогда не пытался облекать в слова свои мысли - но во всяком случае, так я сейчас чувствую и мыслю.
Помолчав, Сузи сказала:
- Мой отец придерживается мнения, что в настоящее время Израиль является расистским обществом.
- Так считают юнцы. У них есть кое-какие основания. Если...
Она в ожидании смотрела на него.
- Если у нас с тобой будет ребенок, его откажутся записывать евреем. Он будет гражданином второго сорта. Но не думаю, что это положение вещей будет длиться вечно. Сейчас религиозные фанатики обладают определенным весом в правительстве, что неизбежно: сионизм все-таки религиозное движение. По мере возмужания и становления нации, это будет отходить на второй план. Да, расовые законы уже несут в себе противоречия. Мы боремся с ними и, в конце концов, мы победим.
Сидя у окна ресторана и вспоминая это утро, он понял, что хочет видеть рядом с собой Сузи всю жизнь, и стал думать, что делать, если Сузи откажется последовать за ним на его родину, в его страну. Что же ему тогда выбрать, Израиль или Сузи? Он не знал.
Он наблюдал за улицей. Была типичная июньская погода: постоянные дожди с порывами холодного ветра. Неизменные красные автобусы и черные машины сновали взад и вперед по улице, пробираясь сквозь дождевые завесы и разбрызгивая лужи на мостовой. Его страна, его женщина: может, он обретет их обеих.
"Я должен наконец быть счастлив".
К кафе на другой стороне улицы подъехала машина, и Дикштейн напрягся: прислонившись к окну, он сквозь завесу дождя старался разглядеть пассажиров. Узнал грузную фигуру Пьера Борга в коротком темном плаще и мягкой фетровой шляпе, когда тот вылезал из машины. Второго мужчину, который расплачивался с водителем, Нат не знал. Пара вошла в кафе. Дикштейн осмотрел улицу с обеих сторон.
Серый "Марк-II Ягуар" остановился у двойной желтой линии в пятидесяти ярдах от кафе. Развернувшись, он подал задом на боковую улицу, где и остановился на углу так, чтобы его нельзя было увидеть из кафе. Пассажир вышел и направился к нему.
