Илька Наппельбаум пил и был чужд утюгу и расческе. У него косил к носу левый глаз, а руки дрожали, и он сильно слюнявил пальцы, когда надо было перелистнуть страничку формуляра, чтобы вписать названия книг, которые я брала в этот раз. Иногда я видела, как Илька заботливо и аккуратно подклеивал старые книги. Мне казалось, они расслаблялись у него в руках, как человек, когда ему делали массаж (рельсы, рельсы, шпалы, шпалы, ехал поезд запоздалый, из последнего выгона вдруг посыпался горох…). Книги, переплет которых износился совсем, он переодевал в новые обложки – одинаково рыжие, поверх которых приклеивал бумажки с указанием автора и заглавия. Тут руки его не подводили, видимо, сказывался опыт.

Илька, мне кажется, прочел все. Он всегда говорил что-то про книги, которые я выбирала:

– Барышня хочет «Американскую трагедию»? Хорошая книга, учит, что не стоит ходить на пруд с кем попало! Хотя утонуть в нашем пруду – и захочешь, не сможешь, утки засмеют. Хотите Гофмана? Таки будьте осторожны – ваша мамочка выйдет попить водички ночью, а вы примете ее за привидение и будете кричать так, что перебудите весь наш дом! О, а это книга… про художника, который думал, что счастье – это желтая краска… будьте осторожны с красками, деточка!

Я шла из библиотеки с полным пакетом и сердцем. Шла мимо клумб, похожих на библиотеки цветов, мимо лавок, похожих на полки, на которых рассажены бабки, мимо забора Помойного Деда, где под слоем краски прятались разные истории – каждая особенная, хотя нужно было присмотреться, чтоб это заметить.

Мама орала на меня, чтоб я учила уроки, – а я читала.

Сестра мучила свою домру (да, сестра ходила в музыкальную школу, но об этом потом), и мама орала уже на нее – а я читала.

Пели и плясали в телевизоре маленькие и жалкие человечки – а я читала.

И мыши под полом, и недотыкомки в пыльных углах, с которыми тщетно вела войну мама, и всевидящее око лампы под потолком – все они знали, что мне плевать на их существование, пока не захлопнется книжка. А когда она захлопывалась, все обретали мир: в моей голове спасались от смерти отважные герои, примирялись влюбленные, которые напрасно подозревали друг друга в неверности, находили тихое пристанище гонимые. Я знала, что авторы хотели, чтобы каждый читатель сделал именно это. Потому что ведь никто так не бессилен, как автор, и никто так не всесилен, как читатель, особенно когда ему двенадцать лет или около того.

На папиной полке стояли его книги. Такие аккуратные, бравые. Папа был инженером и читал в основном техническую литературу. Много схем, чертежей и формул.

Однажды, где-то через год после его смерти, я подумала: если папа продолжал с нами жить все это время – как призрак – наверное, ему хотелось почитать?

Но ведь ему самому не открыть книгу, не перелистнуть страницу!

И тогда я решила ему помочь. Иногда вечером я садилась в папино кресло, брала книгу с полки и начинала листать ее. Медленно, чтоб папа успел прочесть. Я не знала, улучшилось ли его зрение от того, что он стал призраком, но надеялась, что из-за моего плеча он сможет разглядеть написанное.

Иногда мне казалось, что что-то холодное касается моей шеи (мама считала, что по квартире из-за старых, рассохшихся оконных рам гуляют сквозняки), и я думала, что это папа дает мне понять: пора переворачивать страницу. И я переворачивала. Порой я слишком надолго задумывалась, разглядывая эти чертежи и схемы, – придумывала, будто это карты городов из волшебной страны или что-то другое… Я не понимала того, что видела, но не понимать всегда интереснее, чем понимать, – можно строить самые разные версии.

Потом я как-то забыла об этой игре, и стопка папиных книг просто слилась с обстановкой нашей захламленной квартиры.

Но вот странно – со временем мне все чаще кажется, что папа ближе всего ко мне был именно тогда, когда из-за моего плеча читал свои книги.

А еще я думаю о том, что жизнь для меня всегда будет чем-то похожим на те странные чертежи и схемы, – что-то стройное, кем-то распланированное и кому-то понятное – но не мне! – и навсегда останется придумывать объяснение, заведомо ложное, всем этим ровным и четким линиям, языка которых я не знаю. И, только когда я стану призраком, папа, может, мне что-то объяснит. А может, все объяснит не он, а Пушкин с розовыми бантиками в зеленых волосах.

Катькин папа сидел в тюрьме. Он должен был выйти не скоро, и мама ее к нему не ездила, а развелась с ним. Про него мы никогда не говорили с Катькой, потому что история была какая-то плохая. Я спрашивала папу, что там случилось, но он сказал:

– Сама понимаешь, что семь лет не дадут за то, что человек книжку в библиотеку не вернул.

Я только вздохнула: папа был, конечно, прав, за невозвращенную книжку схлопочешь только выговор от Ильки Наппельбаума.

А что сделал Катькин отец, я не знала. И, несмотря на свое любопытство, опасалась узнавать.

В шестом классе я поняла, что Катька для меня лучшая подруга. До этого я, конечно, уже начала что-то подозревать, но всерьез не задумывалась, достойна ли эта носатая столь громкого титула. Тогда все наши девочки массово становились де-е-вочками, а я оставалась прямой и ровной, вообще безо всего. Мама рассказала мне про месячные и заставила носить лифчик, но класть мне в него было нечего, и он выглядел как два маленьких смешных кармашка. У Катьки уже были месячные и грудь. У толстой Илонки грудь вообще во-о.

Когда мы в раздевалке переодевались перед физрой, мальчишки начинали к нам стучать и ломиться. В прошлый раз Гордей и Каща втолкнули к нам самого мелкого мальчишку в классе – Славку, – и девчонки принялись верещать и хлестать его одеждой со всех сторон. Дверь мальчишки подперли изнутри, поэтому вытолкать Славку не получалось, ор стоял такой, что у меня заложило уши. Наверное, все веселились (хотя Славка покраснел и, кажется, плакал), но мне лично было непонятно: зачем орать? Этим летом мы все загорали у пруда – все: и мальчишки, и девчонки – в трусах и майках. А теперь вдруг те же самые девчонки стали делать вид, что случилось что-то необычное: Славка их трусы увидел, ой-ой. Мне не было стыдно, что кто-то увидит мои трусы. Я подозревала: никому на самом деле не стыдно, просто выпендреж такой – и меня это ужасно разозлило.

– Орут как дуры. В следующий раз буду переодеваться в коридоре, – сказала я Катьке. – А не с ними.

Катька то ли не расслышала, то ли не поверила, а я именно так и поступила. Перед следующей физрой встала возле раздевалки, достала форму и принялась стаскивать с себя кофту.

– Лен… – Катька подошла ко мне: – Ты… что?

– Попова, с фига ли?.. – Это подкатилась Илонка, а с ней еще несколько одноклассниц.

Я стояла перед ними в одном лифчике, а они смотрели на меня как на больную.

– Смотрите: Ленка! – Это был голос Гордея. – Ленка устраивает стрип-шоу!

Я замерла. Достать из сумки футболку и натянуть на себя – дело нескольких секунд, но я вдруг остолбенела. Как будто их взгляды меня парализовали. Мне не было стыдно, я просто не понимала, что делать. Все они под одеждой были такими же, как я. Но смотрели на меня так, как будто не были. Как будто они срослись со своими платьями или рубашками и штанами. Это была такая огромная подлая ложь, что у меня перехватило дыхание.

– И Ксенофонтова! Уау! – крикнул кто-то из парней.

Рядом стояла Катька. Тоже в одном лифчике. Розовом, кружевном и очень даже полном, в отличие от моего. У нее взлохматились волосы, из-за того что она слишком резко стащила кофту через голову.

– Вот как надо!

Она подмигнула мне и послала толпе воздушный поцелуй. Я быстро нырнула в футболку, а затем – под юбкой, к огорчению собравшихся, натянула на ноги штаны. Катька поступила так же.

– Попова! Ксенофонтова!

Физрук стоял в отдалении. На его лице было обалделое выражение «я тут ни при чем, я тут ни при чем», тем более странное, что мужик он боевой и умел рявкать так, что слышно на весь зал. А тут едва шептал: