Ферапонт, уже полностью снаряженный в дорогу, одобрительно кивнул мне, с уважением поглядел на произведение тульских мастеровых оружейников и уверенно пошел по тропинке протоптанной зверями и человеками вдоль реки Тараканихи. И ничего удивительного мне в том не показалось, ни уверенность его, ни уважительность. Как же ему было не уважать это ружьецо, коли оно полгода назад дало ему целых пятнадцать минут чистого времени, пока палило, правда, при моем посредстве, в наседавших на нас купеческих охранников и подтянувшихся для их помощи полицейских чинов во главе с самим Иваном Порфирьевичем Шабалкиным. А это, я вам скажу, совсем даже не шутейное дело. Участковый пристав Иван Порфирьевич человек очень даже серьезный и известный всем не только во вверенном ему участке, но и во всем стане. Пустой пальбой его, понятно не испугать, но и на рожон при беглом обстреле, который я производил, он тоже не полез. А так, я пострелял, в меня постреляли, патроны у меня закончились, я и отошел на заранее подготовленные позиции. Убежал, короче говоря, прихватив с собой сумку, в которую предусмотрительно и сбрасывал стреляные гильзы. Пристально углядеть меня никто не смог, потому как порохового дыма там было достаточно много, одежда на мне была самая обыкновенная, лицо я замотал шарфом, а бегаю я быстро. Да и калоши с сапог я в удобном месте снял и прервал тем самым цепочку следов, по которым меня кинулись было искать. Искали, конечно, как не искать, да так и не нашли.
Не то произошло с Ферапонтом. Кануть в полную неизвестность ему никак не удалось. За те пятнадцать минут, что шла стрельба, он очень серьезно и обстоятельно переговорил с глазу на глаз с купчиком Серебрянским, которому как-то отдал деньги на хранение и прирост. Отдать то отдал под честное купеческое слово, да только внезапно отшибло память у Серебрянского про тот уговор, и никак он не мог вспомнить ни про деньги, ни про слово свое честное, да и вообще клялся при всякой встрече, что видит Ферапонта в первый раз. Что уж там с ним такое приключилось, неизвестно. Может он головой ударился обо что-то твердое и избирательно потерял память, может, его укусил хищный клещ или собака бешеная какая и через это он в памяти повредился. А то вот говорят, что память ухудшается сразу после родов от сильных переживаний, но тут этот случай никак не подходит, Серебрянский хоть и весьма солидного сложения, но рода все-таки мужского и родить не в состоянии. Одним словом, какая-то мутная история с этим Серебрянским приключилась. Непонятная. Но за пятнадцать минут разговора с Ферапонтом произошло чудесное восстановление потерянной было памяти или, как говорит поп Абакум, «снизошла таки небесная благодать на тварь земную греховную, но душу имеющую. А душа, уж коли она есть, обязана ниспосланную благодать хранить с прилежанием и приумножать по мере сил своих, дабы отличаться от обычных неразумных тварей земных, по сути своей бездуховных, а, следовательно, и ничтожных».
В общем, снизошла благодать, признал таки Серебрянский Ферапонта и про слово свое нерушимое купеческое вспомнил и от радости такой, будучи в духовном просветлении вернул он и деньги и оговоренные проценты. Порывался было в благодарность еще и сверх того передать, да только Ферапонт этого не принял и наотрез отказался принять лишнее, с чем и ушел от Серебрянского.
Все было бы хорошо, да вот только душа у Серебрянского оказалась шибко прогнившей и насквозь дырявой. Вся полученная им благодать ровно через пять минут после ухода Ферапонта без остатка вывалилась сквозь прорехи его греховной души и канула впустую в небытие. И такого всякого разного он наговорил участковому приставу Ивану Порфирьевичу про злого и страшного Ферапонта! И про перенесенные им бесчеловечные пытки каленым железом и про жуткие пытки испанским сапогом и про те неподьемные горы золота, которые он якобы вынужден был отдать Ферапонту, спасая свою жизнь, что Иван Порфирьевич сильно усомнился в правдивости этих показаний, хотя по долгу службы и записал все в протокол. А записавши, принялся за розыски Ферапонта. Только не судьба была им встретиться и переговорить за казенным столом при свете тусклого солнца, проходящего сквозь частые прутья решетки.
На этом месте моих размышлений Ферапонт бодро вступил в воды славной реки Тараканихи, перешел ее и, не останавливаясь, двинулся дальше. Да и чего тут останавливаться, если воды в той Тараканихе сейчас было разве что по щиколотку, никак не больше. Поэтому и я не менее смело прошлепал по мелководью и пошел следом за Ферапонтом.
Вот, значит Иван Порфирьевич ходил следом за Ферапонтом, ходил, да так его и не встретил. В общем, получилось у них как в той притче, которую рассказывал поп Абакум про ежика и бегущую за ним лису. Дескать, бежит за ежиком леса и бежит быстро, в десять раз быстрее, чем ежик. Ну, бывает такое, может ежик ленивый или лапка у него болит или, скажем, две лапки. Да только как быстро лиса следом за ежиком не бежит, а догнать его никак не может. Только она добежит до него, а он за это время на десятую долю лисьего пути успеет уйти вперед. Пробежит она этот путь, а еж опять на десятую долю впереди, Она пробежит эту долю, но и еж успеет продвинуться вперед. Ну и так далее. В общем, не догнал Иван Порфирьевич Ферапонта.
Зато повстречался ему в его поисках Соломон Давидович Гольдман, адвокат. Соломон Давидович высказал недоумение беспочвенными поисками добропорядочного и законопослушного гражданина Ферапонта, который, как известно, никаких действий против Серебрянского не предпринимал, да и вообще, как многократно слышали многие свидетели от самого Серебрянского, не был с Серебрянским даже знаком. Возможно, Серебрянский и не осознанно пытается опорочить доброе имя Ферапонта, а просто заблуждается и путает его с кем-нибудь другим, что вовсе не мудрено, ввиду плохого зрения Серебрянского в связи с некоторой отечностью его глаз, в простонародье называемого фингалами под оба глаза. К тому же совершенно случайно у Соломона Давидовича оказались свидетельские показания шестерых уважаемых граждан, которые в момент происходящих с Серебрянским прискорбных событий видели гражданина Ферапонта в трактире «У каменной чаши». И сидел там Ферапонт мирно за столом, благопристойно пил кефир и внимательно читал книжку местного автора Павла Петровича Бажова про непростую жизнь рудничных работных.
Иван Порфирьевич принял к сведению сказанное Соломоном Давидовичем, приобщил к делу свидетельские показания, но поиски Ферапонта не прекратил, хотя и бумаги для взятия Ферапонта под арест получить ему тоже не удалось. Уже и времени сколько прошло, уже и Серебрянский давно покинул наши края, но Иван Порфирьевич не оставил своего намерения осуществить допросные действия в отношении гражданина Ферапонта. Что же касается Серебрянского, то, как же ему было оставаться в этих местах с его-то больной памятливостью, с ним же никто дел никаких не стал больше вести. Местные купцы, конечно, из купеческой солидарности навестили его и высказали ему свое сочувствие его горю. После их краткого визита, поблекшие было фингалы, вновь расцвели свежими красками, причем вообще во все его лицо. А может и во все тело, но его он на всеобщее обозрение предъявлять не стал, а вот морду свою, именно что морду, потому что какое ж это лицо, если оно столь цветасто, морду от каждого любопытствующего встречного не спрячешь. Как сказал тот же купец Штрюхель, зашедший после того достопамятного посещения выпить в заведении «У каменной чаши» рюмку освежительного, мол, нечего было этому стервецу поганить купеческое слово. Вот Серебрянский и отъехал.
Тут я очнулся от воспоминаний полугодичной давности, огляделся внимательным образом и понял-таки, куда мы направляемся. А направлялись мы к скале под названием Дыроватый Камень. Называлась так скала, потому что на вершине ее было сквозное овальное отверстие, сквозь которое мог свободно пролезть взрослый мужчина даже и совсем не хилого сложения. Это я могу сказать со всей ответственностью, потому как я сложения вовсе не хилого и в отверстие это лазил. Просто из любопытства. С одной стороны горы есть к этому отверстию вполне себе пологий подход. А как вылезешь с другой стороны, то очутишься на узеньком таком карнизике, который круто обрывается вниз саженей на двадцать. И хоть место вроде диковинное, да только никто особенно туда и не ходит, разве только вот как я – один раз залез, посмотрел и больше не тянет снова туда залазить. Да и слушок какой то нехороший про место это как бы ходит. Вроде бы когда-то, с кем-то, что-то такое здесь приключилось, и с тех пор его, этого кого-то, никто никогда не видел, впрочем, ничего конкретного и никаких имен опять же никто и опять же никогда не называл. Но слушок ходит. Вид с карнизика, конечно, открывается красивый, но и только, больше ничего интересного там никогда не было. Хотя нет, малинник там неплохой между покосом на большой поляне перед скалой и самой скалой. Но Ферапонт особо ягодой, тем более малиной, вообще-то никогда не интересовался. Его в лесу всегда интересовало что-нибудь более существенное, то, что можно сварить или поджарить на костре, или запечь на угольях. Тут я вначале решил, что мне померещился запах кострового дымка на почве собственных размышлений и наступлением времени, когда добрые люди, как бы они не торопились, должны делать перерыв в делах и заниматься обедом. Но чем ближе подходили мы к Дыроватому Камню, тем сильнее припахивало дымком. И даже начал примешиваться запах еще чего-то хорошего и приятного, пробуждающий детские воспоминания о горячих оладьях, сметане и кружке свежего молока. Но тут в животе у меня как-то уж слишком обличительно заурчало, и очарование воспоминаний сразу исчезло, осталось только желание чего-нибудь съесть. Тропинка, по которой мы шли, выскочила из леса и влилась в старую зарастающую кустарником дорогу. Вернее, это я помнил, что дорога должна была быть старой и зарастающей, а на деле дорога оказалась совершенно неожиданно наезженной и натоптанной, словно по ней прошлась целая армия с обозом. Ферапонта это, кстати, совершенно не смутило, он, как ни в чем не бывало, не снижая темпа, пошагал по дороге, уверенно обходя взбаламученные лужи, встречающиеся по пути. Ну, и я, ни о чем не спрашивая и не удивляясь, пошел за ним следом. И минут так через пять мы уже выходили на поляну перед скалой Дыроватый Камень. И здесь я в очередной раз убедился, насколько я бываю прозорлив и дальновиден в своих суждениях. Именно, что армия и притом с обозом. Понятно, что не сама армия поротно и повзводно, со знаменами, барабаном, веселыми маркитантками и генералом впереди на белом коне, а армия всякого разного народа. Вдоль дороги стояли разного рода телеги, волокуши и новомодные самодвижущие механизмы. На поляне стояли цветные шатры, палатки, шалаши, юрты, чумы и даже, как мне показалось, заморский вигвам. Дымили костры, где-то довольно мелодично звенела гитара, деловито ходили между времянками разномастно одетые люди. Кто-то только ставил свой шатер, а кто-то уже сворачивался. В общем, никакого покоса не осталось, пропал покос, всю траву вытоптали или помяли. На ближнем к скале краю поляны на недавно вкопанном в землю столбе висел транспарант с надписью "Таможня". На противоположном краю поляны висели два указателя с буквами «М» и «Ж». Вообще-то, все это походило на ярмарку, которую обычно устраивают на праздник. Там тоже всегда много народу, стоят торговые и развлекательные шатры, играет музыка, ходят ряженые и пекут блины. Музыки здесь, правда, не было слышно, и не прогуливались женщины в праздничных нарядах, зато мужики, сидящие возле своих временных жилищ, вполне годились на роль ряженых из-за своей разномастной одежды. И еще, здесь тоже пекли блины. И судя по запаху, это были хорошие, просто очень хорошие и правильные блины. Очень даже пригодные для обеденного поедания блины.
