Слишком много Кощеев.

Глава 1

А причина всему – бабкины сказки. Если бы в детстве Ферапонт не наслушался бы разных сказок от своей бабки, по слухам, большой мастерицы сказки сказывать, да лапшу по ушам развешивать, так и не верил бы потом в разные небылицы, не придумывал бы и сам разных несуразиц и не встревал бы в разные темные истории. И самое главное, не затаскивал бы в эти истории меня, беззастенчиво пользуясь нашими с ним приятельскими отношениями, и моим вечным неистребимым любопытством, совмещенным с исключительной доверчивостью.

Значит, сидел я на бревнышке как-то днем возле тихой и мелкой речушки с поэтичным названием Тараканиха и размышлял о странностях природной стихии. Спокойно так сидел, сох на солнце и даже не ругался ни разу на эту самую стихию. Хотя имел на это полное право. Право было, а настроения ругаться не было. За речкой все никак не мог успокоиться потревоженный стихией лес, время от времени с шумом падали на землю обломанные сучья деревьев. Прямо передо мной вдоль размытого бережка, заваленного всяким мусором, бежал мутный поток стремительно мелеющей Тараканихи.

Всего лишь пару часов назад на том самом месте, где я сидел, высились целые хоромы. Ну может и не хоромы, но уж точно терем. Хотя может быть и не терем. В общем, баня здесь стояла. Да какая баня! Песня, а не баня, звонкая, пахучая, с мыльной, парилкой и предбанником, где стоял специальный тесаный стол для освежающих напитков, а по стенам висели пучки специальных душистых трав годных для запаривания что в чай, что в парную. Да что говорить. Не было еще в наших краях таких справных бань, недаром заезжий купец Штрюхель давал за нее с правом самовывоза аж пятьсот рублев на ассигнации, что было конечно чистым оскорблением. Получивши решительный отказ, он в сердцах наговорил много разных слов, за что и был притоплен в реке Тараканихе. И лишь мелкость речушки спасла его от тяжких последствий. Так он с мокрой мордой и отбыл восвояси. Но все это уже как два часа ушло в прошлое. А два часа назад в разгар веселого солнечного дня с запада наползла на голубое небо темная мрачная туча, поднялся ветер и посыпались крупные капли дождя. Я как раз решил воспользоваться солнечной погодой и занялся хозяйственными делами. Вытащил из избы для проветривания постельное барахло, разложил его на солнышке, а тут сверху пошла мокрость. Только я успел затащить постели в избушку, как ветер завыл на немыслимой ноте, порыв ветра смел со стола посуду и пришлось бежать под дождь, ловя разлетевшиеся миски. Миски я поймал, да только, как взглянув вниз, в сторону речки так и застыл под секущим дождем. Вдоль реки Тараканихи двигался смерч. С треском выкорчевывались кусты черемухи, закручивались в спираль гибкие ивы и ворох содранных листьев кружился в воздухе. Смерч поравнялся с баней и внезапно вильнул в ее сторону. В середине смерча почудилось мне чье-то злое ухмыляющееся лицо, смерч загудел огромным рассержанным шмелем, снес крышу с бани и с хохотом полетел дальше. А следом за смерчем по внезапно вспухшей речке пришел огромный водяной вал и, слизнув остов бани, унес в грязной пене тщательно вышкуренные бревна.

И как только невесть откуда взявшаяся волна ушла вниз по течению, разбрасывая по пути измочаленный бревна сруба, так сразу и закончился дождь, туча убежала на восток, и снова засверкало солнце. Осталось от всей бани только одно сиротливое бревнышко, вот на нем я и сидел, созерцая в печали окружающую меня помятую природу. И наблюдаемая мной картина как то мне не занравилась, я даже немного взгрустнул, но как говорил в прошлую субботу поп Абакум, «и в минуту горшей скорбности и беспросветия, явится тебе добрый ангел, дабы словом своим осветить тебе душу твою, погрязшую в пагубности и неверии, но возвестит тебе он весть благую». Ангела в тот день я так и не дождался, он, на мое несчастье, наверное, то ли запил, то ли заблудился, и вместо него явился ко мне Ферапонт. Явление его было в тот день необычайно скромным, и совсем непохожим на его обычные шумные появления с громогласными цветистыми заявлениями, заразительным весельем и его всегдашним предложением: а не пойти ли нам поразвеяться на все четыре стороны. И тут же предлагался целый набор разных способов этого самого развеянья и все как на подбор весьма подозрительного, с точки зрения закона, свойства. Справиться с этим напором удавалось крайне редко, и приходилось соглашаться на самое казалось безобидное предложение, которое в последствии на поверку оказывалось совсем даже не безобидным, а вовсе даже рискованным делом, после завершения которого, я в очередной раз зарекался иметь какие либо общие дела с Ферапонтом. Как я уже говорил, появился он тихо, словно из ниоткуда, неторопливо прошелся вдоль размытого берега, рассматривая растерзанный, растрепанный лес, укоризненно покачал головой, поднял с земли обломанную ветку и молча сел рядом со мной на бревнышко. Я тогда, глядя, как он сосредоточенно счищает веткой с сапога налипшую грязь, с благодарностью подумал, что вот мол, даже его проняло это неслыханное бедствие. Что вот, он пришел и сидит сочувственно вместе со мной без всяких вздорных мыслей и без лишних разговоров и разделяет со мной мою тихую печаль. Это уже много после я понял, что он тогда уже был до ушей наполнен бурлящим варевом из старых бабкиных сказок и странностей происходящего и просто боялся делать резкие движения, чтобы не расплескать ту мысль, что вызревала тогда внутри него. А молчал он потому, что мое мнение его совсем не интересовало, потому как сам я уже был использован в его мысленном супе на вроде то ли овоща, то ли какого фрукта, а у овощей, ведь как водится, никто никогда и не спрашивает, нравиться ли им бултыхаться в супе или нет. Их дело покорно вариться и не булькать. А я, как впоследствии оказалось, и не булькал.

Закончив отскребывать грязь, Ферапонт повертел ногой, придирчиво оглядывая сапог, отбросил в сторону ветку и решительно поднялся с бревнышка.

– Собирайся, Ваня. Пойдем-ка, догоним того гада, что сотворил тут такое, да поговорим с ним по душам.

И так он это весомо и убедительно сказал, и главное так точно, прямо в соответствии моим потаенным желаниям, что мое замороженное от горя сердце сразу потеплело и оттаяло. И я ему сразу и безоговорочно поверил. Ну и понятно, не булькал.

Встал я с бревнышка, да и пошел к себе в избушку. Собрал в рюкзак одежонку покрепче, пропитание на три дня, топор, снасти, новомодный спальник с подстилкой, чтобы спать в тепле даже на сырой земле, складной дождевик, запас патронов, то да се и рюкзак плотно так заполнился. И ведь ничего вроде лишнего не берешь, а он всегда заполняется, хоть на два дня рассчитываешь, хоть на две недели. Есть в этом какая-то специальная рюкзаковая тайна, неподвластная владельцу этого самого рюкзака. Вот сторонним людям, тем, почему-то все как раз ясно. Они почему-то все понимают и всегда готовы посоветовать, что лишнего из рюкзака следует вытащить, а что в него дополнительно крайне необходимого доложить. И ладно бы они были просто готовы советовать, но при этом гордо молчали, так ведь нет, обязательно тянет их разболтать все сокровенные рюкзаковые тайны, словно их клещами за их длинный язык тянут. И такое вещают, что просто диву даешься, и сразу хочется посоветовать тому мастеру, что клещами орудует, не тянуть за язык попусту, а разом-то его и вырвать, чтобы наступила, наконец, долгожданная тишина и посторонний знаток застыл бы таки в гордом молчании. Но сейчас посторонних в избе и ее окрестностях не было, Феррапонт, понятно не считался посторонним, да и по укладке рюкзака никогда с советами не лез, поэтому упаковался я в свое удовольствие, взяв все, что положено, но в меру. Мера, впрочем, оказалась достаточно увесистой, но, взвалив ее на плечи, решил я, что мне она вполне впору, а потому, вышедши из избы, прикрыл дверь за собой и подпер ее палочкой, надел на голову картуз и снял с колышка, вбитого в стену свое любимое ружьецо тульского производства.