Ее мягкость взбесила его. Он сжал кулаки, губы его задрожали.
- Я тебя заставлю! - он подошел ближе. - Я тебя заставлю!
Она увидела его кулаки и содрогнулась.
- Не смей!
Он отступил, смутно поняв, что ее страху много лет, больше, чем ему самому, и в этом страхе снова угадал намек на отца.
Ее вспышка остыла. Она отошла к столу и села.
- Слушай! - сказала она. - Все это уже давно накипало, и хорошо, что прорвалось наконец. Я тебе хочу сказать, Гарольд, что в мою жизнь я тебе вмешиваться не позволю. Живи своей жизнью.
...Позволь вмешаться! О, позволь мне быть ближе к тебе!..
- Я и не вмешиваюсь, покуда ты живешь, как порядочная женщина.
- Покуда я сижу в своем кресле, сложа руки. Покуда я ничего не делаю. Из года в год, изо дня в день...
- Мама!..
- Говорю тебе - оставь меня в покое. Смотри, Гарольд, оставь меня в покое.
- Ты что, влюблена в этого бездельника? - Злобу в его голосе охлаждала усмешка, та самая усмешка, с которой Сэмюель Гор сказал: "Ах, так тебе знакома страсть?"
- Вот что я тебе скажу... - Дебора обеими руками крепко ухватилась за угол стола. - ...не испытывай ты моей любви к тебе.
- Ты меня не любишь. Ты меня никогда не любила.
- Я тебя любила.
- Лжешь!
- Я не лгу, Гарольд. Но мы чужие. Когда ты вот такой, как сейчас, - мы чужие.
- Ты лжешь! Ты никогда меня не любила, оттого что ты ненавидела отца. Вот почему мы чужие.
Она молча на него посмотрела.
- Попробуй сказать, что это не так! - Он почти плакал. - Не смеешь? Если ты меня любишь, почему же ты не можешь сказать?
Взгляд, которым она смотрела на сына, стал еще суровее, потому что она знала, что любит его и вместе с тем должна его ненавидеть.
Он подошел и перегнулся через стол.
- Иди ко всем чертям! Поняла? Я все знаю. Конечно, я - настоящий сукин сын. А разве может быть иначе? Посмотреть только на мою мать... - Он засмеялся.
- Гарольд! - резко сказала она. - Ступай в свою комнату. Умойся. Переоденься, как я тебе велела. И приходи ужинать. Я приготовила тебе вкусный ужин.
Он пристально взглянул на нее; потом повернулся и вышел. Придя в свою комнату, он навзничь бросился на постель.
Часом позже мать отворила его дверь. Маленькая комната полна была лунного света. Гарольд спал лицом вниз, подогнув ноги и закинув руки за голову, как спят маленькие дети. Дебора долго стояла в дверях. Она чувствовала, что любит его. - Теперь, снова обратив его в ребенка, - с горьким упреком сказала она себе, - ты снова его любишь. - Глаза ее наполнились слезами, потому что велика была горечь упрека. Губы сурово сжались, и, прикрыв за собой дверь, она пошла прочь.
Гарольд проспал всю ночь. Проснувшись утром и увидев себя одетым, он все вспомнил. Его тело наполнилось великой ненавистью к Дэвиду Маркэнду, вытеснившей его страх перед матерью, его обиду. Эта ненависть, которая заполняла его целиком, делала его мужчиной. Он встал, снял рубашку, смочил лицо и грудь холодной водой и выскользнул из дому.
Птицы пели, ноги его ступали по росе, на деревьях лежал еще предутренний туман.
Дэвид Маркэнд стоял во дворе и обливался холодной водой из ведра. Он увидел, как Гарольд поднимается по ступеням, и понял: что-то случилось. Он прикрылся полотенцем.
Мальчик остановился шагах в десяти от него.
- Я пришел сказать, что я больше не позволю матери вести ваше хозяйство. - Он с трудом находил слова. Проще было бы драться, чем разговаривать; но то, что Маркэнд стоял перед ним голый, обезоружило его. - Я пришел сказать, чтобы вы объявили моей матери, что она больше вам не нужна. Если вы не сделаете, как я говорю, я изобью вас.
- Погодите минуту, - сказал Маркэнд. Он вошел в дом, надел башмаки и брюки и возвратился. Капли воды еще блестели на его груди. - Теперь повторите, что вам нужно.
- Я сказал вам: оставьте мою мать в покое... Сидите тут один, а еще лучше - убирайтесь в свой город и там ищите себе других шлюх.
Маркэнд подошел ближе и, схватив мальчика, поднял его на воздух. Гарольд не был ни слаб, ни труслив, но его обезоружила неожиданность нападения, сумятица в его душе и что-то в выражении лица Маркэнда. Он слышал свой голос: "Шлюха... шлюха..." Он оскорбил мать и себя самого; стыд и страх обуревали его. Маркэнд на руках донес его до калитки; он держал его крепко и бережно. Он сбросил мальчика вниз, на дорогу. Гарольд перекувырнулся, но не ушибся и встал на ноги. Маркэнда уже не было видно.
"Я назвал ее шлюхой, я назвал ее шлюхой!" - звенело у Гарольда в ушах. Он медленно пошел по дороге.
На заре Маркэнд проснулся с мыслью о сыне. Он лежал в постели и видел перед собою лицо Тони. - Предательство! Мой сын чувствует, что я предал его. Нелепость! - Он стал думать о Гарольде Горе. Юноша озлоблен, он подозревает свою мать и Маркэнда - нелепость. Но он глубоко и слепо чувствует предательство матери - справедливое чувство. Маркэнду трудно понять это чувство; немудрено, что Гарольд не сумел найти для него правильных слов. Но оно справедливо. А Тони... Разве предатель отец, отлучившийся из дому на несколько месяцев? Навсегда? Нелепость. И все же Тони прав.
Это внезапное пробуждение на заре с мыслью о Тони (и как тень этой мысли - Гарольд) стало привычкой. Маркэнд вставал с постели усталый. Он начал худеть. Он не ответил Элен на письмо.
Однажды днем, когда он сидел в саду и строгал пахучие мягкие сосновые доски для книжной полки Деборе, Люси Демарест в белой полотняной амазонке и черных сапогах вдруг очутилась перед ним.
- Здравствуйте! - сказала она. - Вот я и разыскала, где вы живете.
- Здравствуйте, - сказал Маркэнд.
- Я вам не помешала?
- Нет, ничего.
- Может быть, зайдете как-нибудь вечерком к чаю?
Маркэнд покачал головой.
- Так заняты, что некогда ходить по гостям?
- Я уже месяц не был в городе.
- Вы никогда не выходите из дому?
- Я гуляю по окрестностям.
Она внимательно смотрела на него.
- Что вы делаете сейчас?
- Вот - строгаю доску...
- Пойдемте прогуляемся немного.
- Сейчас?
- А почему же не сейчас?
Какая-то тяжесть навалилась на него; горячий туман застилал солнце; он последовал за девушкой. Она вывела свою лошадь к началу холмистой дороги за каменоломнями. Там она привязала ее.
