И.

— Поехали отсюда.

***

Когда не стало папы, мама долго не могла этого принять. Утром встанет по привычке его проводить — бормочет про погоду, потеплей одевайся, шарф пора бы уже, и зонт, зонт! Ищет зонт — нет зонта. В машине посмотри, может, найдется, жалко, хороший был зонт, я его в «Меге» покупала. А на ужин что? Что значит «неважно»? Тебе когда неважно, я и готовить ничего не хочу. Неважно ему… И действительно, наготовит на троих, поставит тарелку, вилку, стопку, а потом, продолжая незаконченный с ним разговор: как жить, Леша? Как жить? В школах стреляют, на улицах стреляют. Не могу я не смотреть, у меня дочь взрослая! Целыми днями где-то ездит, я должна знать! Только бы доучилась, они сейчас такие безбашенные… Март — ответственный мальчик, но… Я? Конечно, не брошу, буду нянчиться! Пф. Чем же мне еще заниматься. Только бы жили, Леша. Только бы жили...

Лежа в постели, я продолжала различать ее бормотание сквозь жизнерадостные звуки рекламы. А когда почти засыпала, слышала за спиной отчетливый щелчок пальцами. Он раздавался из угла моей комнаты, между столом и книжным шкафом. Папа любил прищелкнуть пальцами, когда доказывал что-то собеседнику и увлекался поиском аргументов. Все хорошо, пап, шептала я сквозь сон, мы в порядке. Ты посиди еще, если хочешь.

В Коммунаре он ко мне не приходил. Только сегодня.

Щелчок выдергивает меня из сна. Вокруг светло. Едва вспомнив, что сегодня за день, я шарю возле подушки в поисках телефона и нахожу его в щели между бортиком кровати и матрасом. Десять минут десятого. Будильник звонил трижды. Я проспала.

— Спасибо, пап!

Тетя Поля даже бровью не ведет, когда я пропрыгиваю мимо нее, пытаясь на ходу заскочить в джинсы.

— Завтракать будешь? — спрашивает она, чинно держа чайную чашку двумя пальцами.

— Е.

— Майя, я тебя не понимаю.

— Е! — повторяю я и сплевываю зубную пасту. — Не, спасибо, опаздываю.

Молниеносно перемещаясь по кухне, я завариваю себе растворимый кофе и размазываю по лицу тональный крем.

— Сегодня суббота, — напоминает тетя Поля, когда я уже стою в прихожей и натягиваю второй ботинок. — Девять тридцать утра.

— Опоздала.

Вчера мы всерьез подумывали о том, чтобы заночевать в «Печатной» — двигать мебель, расставлять рейлы и заново сортировать одежду по цветам пришлось до двух ночи. Если бы я заранее знала, что так выйдет, то назначила бы открытие на полдень, но в объявлении стояло десять утра, а значит, ровно во столько я должна была снова оказаться в «Печатной», а Маша со своим отцом — она не без оснований боялась мести Джона — возле гаражей. Мы бы, наверное, так и остались в коворкинге до утра, если бы Маша не вспомнила про контактные линзы и то, что у нее нет с собой раствора, а я просто очень хотела спать, поэтому Савва развез нас по домам.

Кажется, этим утром даже автобусы проспали: на остановке я торчу без малого двадцать минут. Никто не придет к десяти утра! Включая меня.

Когда я наконец выкатываюсь из дверей автобуса прямо к «Печатной», сердце сбивается с ритма. За ночь ее ликвидировали вместе с нашими рейлами? И открыли здесь социальную аптеку? Филиал «Сбера»? Очередной «Магнит»?

Домовые на месте. Я едва справляюсь с желанием броситься к ним и расцеловать. Но там, где еще вчера были резная деревянная вывеска и спуск в подвальчик, сегодня поскрипывают на ветру воздушные шары. Красно-белая арка из плотно привязанных друг к другу шаров. Может, помещение арендовали под свадьбу?

Внутри знакомо пахнет корицей. Телефон вжикает входящим сообщением. Я смотрю на экран: Маша. «Джон появился. Прошел мимо весь зеленый. Наверное, ждал, что ты будешь стоять у гаража на коленях. Если бы не папа, он бы точно отхлестал меня по лицу мокрой тряпкой. Отправила к тебе Вику!»

Вот спасибо… Сейчас начнется разведка боем.

Я вешаю куртку и прохожу в комнату, ожидая увидеть там столы, составленные буквой «П», и такие же шары, только в форме сердца. Но нет — там по-прежнему наши рейлы. Это уже не гранж, который я устраивала в предыдущем месте. Скорее, хюгге. Вчера мы не успели развесить гирлянды, но сегодня они здесь: обмотаны вокруг стойки и развешены над окнами — спасибо, Савва.

Над дверью звенит колокольчик, и я разворачиваюсь с заготовленной улыбкой. Внезапно это не Вика. Незнакомая женщина, ровесница тети Поли, с обветренным добрым лицом.

— А что это тут у вас?

— Благотворительная распродажа! Мы продаем одежду, а деньги переводим на помощь девочке, больной ДЦП.

Она медленно идет вдоль рейлов, щупая футболки и платья.

— У нас кофе бесплатный, — вспоминаю я. — Хотите?

— Нет-нет, не нужно. Это же секонд-хенд?

Разумеется. По вещам видно. И все равно мне кажется, что я выношу своему товару приговор.

— Да, но… Одна вещь — один владелец. — Откуда эта дурацкая формулировка? Я ведь даже не проверяла. — Некоторые вообще новые, вот, например… Футболочки. Из московских бутиков.

Лицо пылает. Надеюсь, под тональным кремом это не слишком заметно.

— А в какую цену?

— Триста рублей, — говорю я, уже не вникая в то, что именно оцениваю. Очевидно, что ей ничего не понравилось.

— Возьму две. Это и… — Она показывает не глядя. — Это. Просто чтобы помочь ребенку.

Она отдает мне деньги, и когда я укладываю в пакет две свои футболки, которые собиралась выставить за пятьсот, появляется Вика. Я прощаюсь с покупательницей. Чувствую себя при этом так, словно меня переехал трамвай, но это первая продажа. «Продала две футболки!!» — отчитываюсь я Маше в «телеграме». В ответ прилетает: «У меня еще двое заблудившихся». Как здорово, что она у меня есть.

— Как горячие пирожки! — жизнерадостно вру я Вике, которая тихонько сидит на подоконнике, мнет подушку и ни на что не смотрит. Впрочем, теперь она смотрит на меня, и это половина победы.

— Помнишь, о чем я тебе говорила?

Я присаживаюсь рядом — чувствую, что для нее это важно.

— Если что, все осталось между нами. Я обещала.

— Я тебе верю… — Снова терзает уголок подушки и прижимает ее к груди, вся, как эта подушка, стиснутая и сжатая. — Дело не в нас.

— Вик… Джон — ничтожество. Слабак и позер, ничего из себя не представляющий. Ты стоишь большего. Ты красивая, чувственная, совершенно потрясающая. Почему ты так низко себя ценишь?

Не может смотреть на меня, отворачивается к окну. Я глажу ее по обтянутой джинсами коленке.

— Кто внушил тебе, что ты так мало стоишь?

— Катя покончила с собой из-за него.

— Подожди. — Я потираю виски. Стефа, коляска, скверик, непреодолимый пешеходный переход… Илья, жующий макароны. — Откуда ты это знаешь?

— Она мне написала тем утром. Типа, смерть — это единственное, что она может выбрать сама.

Моя ладонь все еще согревает ее коленку.

— Катин отец был против Джона, да?

— Он был против всех парней. А если бы узнал, что она ложится на… — проговаривается Вика и осекается. Смотрит на меня с плохо скрываемой паникой: как много я знаю?

— Все в порядке. Стефа рассказала мне, как происходит эта ваша «магия». Продолжай.

— ...Он бы ее убил. И поэтому она меняла внешность. Надевала парик. Это Джон его принес. Она не хотела, чтобы кто-то случайно увидел ее и узнал.

— Тогда откуда ты?..

— Я нашла парик в гараже. Катя вернулась за ним и попалась. Я, честно, офигела, когда ее увидела, она же у нас принцесса, папочкина девочка, вся такая из себя. Она пожелала, чтобы ее батя перестал ходить на собрания Терпигорева, но он чуть не умер тогда… Его сбила машина, и он до утра пролежал на обочине. Катя испугалась очень. Как будто она это сделала, понимаешь? И с Джоном у нее ничего не клеилось. Говорит, не могу так больше, выпилюсь.

— Ты веришь в магию?

— Верю, — говорит Вика, а у самой глаза круглые, и я понимаю, что действительно верит, вот же он им всем мозги запудрил. — Я тоже его себе загадала. И Стаська. И теперь вся эта хуйня происходит, он и с ней, и со мной, но я так больше не могу.