— Майя, можно тебя на минутку?

— Конечно! — отзываюсь я со стремянки.

— Блин, а ты можешь сесть? — говорит она с напряжением, которое предвещает пьяную откровенность. Не люблю такие разговоры. Если невозможно сказать, сделать или написать что-то на трезвую голову, скорее всего, это вообще не то, что нужно говорить, делать или писать.

Пока я спускаюсь, в открытую дверь гаража врывается девчонка с пакетами в руках. При виде моего космоса она несколько опешивает.

— Ого. Здесь все такое будет?

— Да! — заявляю я радостно. — Нравится?

— Ага, симпатичненько. Наконец-то ты сняла щит, ах-ха-ха. Он был ужасен. Держи, тут от меня и ребят из группы.

Я принимаю из ее рук пакеты и невероятно радуюсь их тяжести. Мои вещи. Они существуют. Скоро-скоро я развешу их вдоль стен и за ними придут люди. Я поставила себе цель собрать для Яны минимум пять тысяч. Для этого нужно продать действительно много. Кроме одежды у меня есть бижутерия из керамики и крупные деревянные значки с винными бокалами, целая коллекция — они очень мне нравятся, и за них можно попросить больше.

Я провожаю девчонку, которая принесла столько вещей, почти до мостика, и с тяжелым сердцем возвращаюсь обратно. Сейчас мои время и эмоциональный ресурс без остатка растворятся в ненужном диалоге с Викой, хотя я предпочла бы слушать музыку и красить стену.

В вагончике сыро и душновато — приходится оставить дверь открытой. Если Вика заговорит про Илью, я ее выгоню. Просто отправлю за ответом на этот вопрос к Стасе — заодно и помирятся. Да, именно так. Приняв элементарное решение, я сажусь на краешек затянутого пленкой дивана рядом с Викой, готовая ко всему.

Нет, не ко всему.

Она ставит на пол уже пустую бутылку, быстро придвигается, закрывает глаза и целует меня в губы.

Я сижу и смотрю на нее. Последним, кто прикасался к моим губам, был Март. Вика совсем не похожа на Марта. Наверное, именно так я целовала бы себя сама, поэтому никакого внутреннего протеста во мне не возникает. И хотя я не отвечаю на поцелуй, он отзывается во мне — начиная с кончиков пальцев на ногах и поднимаясь выше.

— Кто-нибудь может войти, — шепчу я, когда сквозняк холодит мне шею.

— Ну и пусть, — усмехается она, и тут я понимаю ее. Еще недавно не поняла бы, но теперь, когда мы соприкасаемся губами, грудью и бедрами, у нее нет от меня тайн — и осознание этого заставляет меня положить ладонь ей на плечо и заставить отстраниться.

У нее в глазах — готовность на все. А мне нужно красить стену.

— Пока я здесь, Джон не заходит. — Валик набирает краску, теперь нужно покатать его по ребристой поверхности пластикового лотка, чтобы убрать излишки. — Не делай того, что тебе не нравится, ладно? Если хочешь, я обо всем забуду.

— Да, — говорит Вика, вытирая губы тыльной стороной кисти. — Ничего не было. Кстати, у тебя красивая брошка.

Это мотылек из бисера, подарок подруги. Я глажу его пальцем и снова берусь за валик.

— Спасибо.

Пока я вожусь со стеной, Вика потихоньку сливается.

Так себе способ заставить Джона ревновать. Март тоже пытался. После «Ямы» он не мог меня видеть. Я стала живым напоминанием о его унижении. Мы решили взять тайм-аут и не встречаться некоторое время, чтобы каждый мог разобраться в себе. Я сказала, что не ждала от него защиты, потому что знаю, как он боится боли и ненавидит драки, и вообще знаю его достаточно давно и выбрала не за это. Но он обиделся еще сильнее. Правильного ответа не существовало. Поэтому мы дали себе немного времени на отдых и не виделись почти месяц — до конца января, тогда он и принял решение заняться борьбой в секции Руса. В его сторис появлялись отчеты о том, где и с кем он проводит время — это были наши общие друзья, я тоже иногда с ними встречалась, чтобы прогуляться и поговорить. Особенно с Ваней Роговым, у которого вообще-то была девушка, талантливый фотограф, к тому же очень симпатичная, глядя на нее, мне хотелось точно так же выбрить виски. Но Март решил, что между нами с Ваней нечто большее, чем дружба, и в один из дней поцеловал его на вечеринке и выложил снимки в сторис, тегнув меня и его девушку. Утром, конечно же, удалил. Никакой ревности я тогда не почувствовала. Март выглядел жалко.

Покончив со стенами, я даю себе возможность отдышаться, а им — подсохнуть. Вскрываю пачку чипсов, заворачиваюсь в шарф и устраиваюсь в кресле с «Домом, в котором...», закинув ноги на подлокотник. Я не перечитываю его — слишком долго. Просто листаю, выхватывая глазами родное и болючее: вот я в метро, мчу в Нескучный сад после ЕГЭ по алгебре, чтобы упасть на стриженый газон, растянуться на траве и смотреть на небо сквозь ветви, слопать пиццу на веранде «Домика в саду», покормить орехами белок, ходить с наушниками и щуриться от свободы, заранее зная, что получу высший балл. Вот я сижу у себя на кухне в футболке и шортах. Не помню другого такого дождливого лета, как в 2019-м. «Яма» еще ныла у нас внутри, поэтому мы решили сделать что-то непривычное, но обязательно вместе и подали заявку на вакансию аниматора в лагерь для детей с умственной отсталостью. Сочинили сценарий, разрисовали друг другу лица, сняли смешную видеовизитку и были уверены в положительном решении, но нам написали, что смены этого года укомплектованы, так что нас ждут в следующем. Март уже занимался в тренажерке у Руса, и я обманываю, когда говорю, что он не изменился. Просто мне нравилось, каким он стал — крепким, заземленным, рассудительным. Страх ушел из него. Он медленнее говорил и смотрел людям в глаза. Мне нравилось быть с ним и нравилось, когда нас видели вместе. В сентябре мне казалось, что мы справились и снова близки, но именно тогда Март начал убивать бездомных. Мы поступили туда, куда и собирались, ходили на лекции, все было так ново. И то, что мы учились не вместе, тревожило и вызывало ревность, мы требовали доказательств верности, язвительно комментировали фотографии симпатичных одногруппников и одногруппниц и смеялись, что после таких слов точно не сможем их полюбить. В феврале его не стало, а в апреле вся страна села на самоизоляцию из-за пандемии. И мы с мамой тоже. Смешно сказать, но следователь Масленников звонил мне по «зуму» и допрашивал, сидя в дурацком свитере с оленями на фоне ковра: «Лютаев был агрессивен? Конфликтовал с друзьями и родными?» Нет. «Может, странно себя вел?» Ничего необычного. «Говорил о “санитарах”?» Март никогда не говорил со мной о «санитарах». Посмотрите телевизор. К тому времени я уже засветилась на ток-шоу в жалкой попытке оправдать — себя? Марта? Меня узнавали на улице, но еще хуже было то, что за мной следили. Я до сих пор в этом уверена. Один и тот же человек. Не знаю, кто и зачем. Он исчезал всякий раз, как я оборачивалась, даже если делала это внезапно. Убийца Марта — так мне казалось. Убийца Марта, который пришел, чтобы разобраться и со мной. Предписание оставаться дома и даже в ближайший магазин выходить в медицинской маске несколько облегчило мне жизнь. Или спасло ее. Я рассказала о слежке Масленникову. Он ответил: «Ы, ну ладно, я понял, сиди дома».

…Вот я дома, читаю перед сном, глаза слипаются, но осталось всего несколько страничек, и я не сдаюсь. «Смотри, мам...» В соседней комнате тишина, телевизор уже не работает — наверное, мама спит. Смотрю на часы: два ночи. Сегодня легла пораньше. Может, наконец-то выспится… Я возвращаюсь в начало строки: «Смотри, мам...»

Утром четырнадцатого апреля — вторник, это был вторник — я проснулась в семь, залила молоком сухой завтрак с корицей, привела себя в порядок и подключилась к лекции в «зуме». Иногда выходила из комнаты, чтобы унести на кухню грязную посуду и налить еще кофе. Я думала, что мама спит, она иногда вставала в десять или позже. Лекции продолжались до двух, потом нужно было выйти в тот самый «Дикси» у дома за хлебом и молоком. Я зашла спросить, не нужно ли ей что-нибудь еще, может, фрукты или журнал. Она лежала на боку, подложив руку под голову. Я позвала ее: «Мам, мама!» — и погладила по щеке. Щека была ледяной. Я забралась под одеяло рядом с мамой и набрала 112. Так мы пролежали четыре часа, мне казалось, что она сейчас встанет, чтобы попить воды, я то проваливалась в мутный полусон, где продолжалась обычная жизнь: шуршало одеяло, шлепали босые ноги, начинал шуметь чайник, — то просыпалась и заново осознавала, что ничего нет. Это казалось бесконечным. Наконец в дверь позвонили. Мама так и не пошевелилась.