Лунные поляны,

Ночь, как день, светла…

Спи, моя Светлана,

Спи, как я спала:

В уголок подушки

Носиком уткнись…

Звёзды, как веснушки,

Мирно светят вниз.

Носик у нее был, конечно, очень миленький, но веснушек не было. Я думал про нее в школе, думал на рыбалке, думал на экзаменах, мечтательно подперев рукой щечку, думал в академии в строю, думал засыпая и думал просыпаясь. Не думал я про нее только когда наша комната с сопением занималась групповой мастурбацией, – нельзя же думать о таком святом человеке как Она, во время этого приятного, но постыдного занятия. Нужно сказать, положа руку на… сердце, что НЕ думал я о Свете, получается, довольно часто. По крайней мере, полотенце для лица становилось жестким как лист жести буквально за неделю…Я ездил к ней на самый край Купчино, за ее домом начинались болота и озера, заросшие камышом. Она сидела за столом и готовилась к поступлению в музыкальное училище после школы, а я сидел на диване, где она спала, и уже от этого понимания был близок к потере сознания: тут она лежит, раздетая, положив свою прекрасную голову на подушку, касаясь простыней голыми ногами… а я касаюсь этого же самого дивана своими ягодицами. Я понимал, что выгляжу глупо, вот ведь просто сижу. Приезжаю и сижу часами. Поэтому я взял ее большого игрушечного пса и стал не просто сидеть, но причесывать его. Раз пять я приезжал и расчесывал пса. Пес стал таким причесанным, будто газон перед Шотландским замком. Света стала странно смотреть на меня, да я и сам понимал, что это немножко странно, вот так сидеть и расчесывать собаку, тем более, когда она настолько уже причесана, что смогла бы победить на мировом чемпионате на лучшую прическу игрушечных псов! Если честно, то я не только смотрел на Свету, – иногда я ее обнимал! Да, обнимал, но не совсем ее, а спальник. Как-то еще в школе, точнее даже не в школе, а летом, в трудовом лагере, где мы убирали морковку целый месяц, когда смена закончилась я попросил у нее спальник, типа не хватает спальников, с ребятами на рыбалку собираемся, а одного спальника нет. Вообще я это придумал, чтобы хоть о чем-то связно с ней поговорить, поговорил, и она дала свой спальник. Но когда я привез его домой, то не смог, конечно, удержаться, и обнимал, нюхал этот спальник, и, совсем немножко представлял на месте спальника – Свету. Спальник пах Светой, только где-то в середине спальника запах был неприятный, но я болезненно нюхал именно это серединку и совсем не злился на свою любовь, что она так пахнет. Спальник остался у меня дома, а сам я был в казарме, так что и обнимать, и нюхать возможности не было, и нужно было выбирать куда ехать в увольнении: к спальнику или к живой Свете!? Я, все-таки, предпочитал живую девушку. Но Света не знала, что у нас с ней более тесный контакт, это я про спальник, и опять смотрела странно, наверное, оттого, что я сижу на диване с полуприкрытыми глазами и причесываю пса. Тогда я собрался с духом, пересел к ее столу, и моя рука стала медленно красться к ее руке. Это было очень долго. Я наблюдал за своей рукой с ужасом, а рука жила своей жизнью, то почти касалась светиной руки, то отползала обратно, залезая в рукав. Потом я мысленно приказал руке действовать, и она тихонько накрыла маленькую светину руку. Света улыбнулась и сказала, что так она не может писать. Но никакие слова мне уже не были нужны, да я и не слушал, и не слышал их, в моих ушах звучали прекрасные стихи, и я сразу стал их записывать, прямо в такси, по пути в академию, я его так и назвал – Сонет №1

Раз я любою тебя – пусть мир тебя полюбит!

Раз я люблю тебя – тебя прекрасней нет,

И смерть моя мою любовь не сгубит, -

Пусть тебе вечно будет девятнадцать лет!

Подъезжая к казарме в такси с улыбкой наперевес, я с улыбкой же понял, что у меня совершенно нет денег чтобы расплатиться. Машина остановилась, я был в самоволке, то есть сбежал из казармы без увольнительной. Но счастье мое было так велико, в своей руке я держал ее воображаемую руку, а в сердце полыхали стихи, талантливые и прекрасные! Я открыл окно такси и, снова с улыбкой, крикнул старшине, нашему командиру взвода Гончарову: товарищ старшина, а лицо мое сияло в темноте как прожектор, – дайте пять рублей на такси. Сержант так охренел от моей наглости, что вынул и отдал таксисту деньги, а мне лишь сказал, – поговорим позже. Но о чем мы говорили позже, я, конечно, не запомнил.

После того, как я подержал ручку Светы моя жизнь совершенно изменилась. Понятно, что Света меня безумно любит, о чем я целыми ночами рассказывал своим друзьям по комнате, а они вдохновенно мастурбировали и сочувственно кивали в темноте головами. Учиться я почти перестал, ходил с головой повешенной на бок, полуоткрытым ртом, и улыбкой идиота. Незаметно оказалось, что вот-вот наступит второй Новый Год в казарме. Я продолжал писать удивительные, как мне казалось, стихи:

Словно лебяжьими крылами

С утра украсилась листва

Вчера шуршала под ногами, -

Богини осени паства!

А с неба падал, падал пух

К земле… как менуэт кривляний…

Укроют, разлетелся слух

Наш край – лебяжьими крылами!

Удивительным в них было только то, что они были ужасными. Я настойчиво предлагал друзьям почитать свои гениальные произведения, но они очень уставали днем, чтобы еще напрягаться интеллектуально ночью, и в дни моих вдохновений наша комната засыпала раньше обычного. Ну, размышлял я, если их сердце не вскрыто любовью, словно банка тушенки консервным ножом, то трудно от них ожидать понимания моего внезапного дара! Но и оставлять их без живительного глотка поэзии я не собирался. В свете фонаря за окном я тихонько читал свои прекрасные произведения спящим товарищам, стараясь вложить всю свою нежность к ним, лишённым любви, проповедуя любовь совершенством слова:

Все ложь! Ведь в нашем существе

Заложено одно предназначенье.

Не в бочке, и не в одиночестве

Изгоем быть, минуя плотские влеченья!

Вся жизнь в любви! Ей лишь одной внимать

Ты должен человек. Твой век короткий

Одна любовь должна лишь занимать!

Пусть прочие попытки будут робки!

Смысл человечества в слиянии сердец

Двух карликов вселенной беспредельной.

Ах, как ты глуп начитанный юнец,

Живи любовной слезною капелью!

Я надеялся, что под мое бормотание товарищи будут видеть прекрасные сны, наполненные любовью и радостью, и даже когда кто-то один из них ворочался, то я начинал читать сначала, чтобы не испортить процесс проникновения поэзии в их сердца! Новый Год приближался, и Света пригласила меня на праздник к друзьям ее старшей сестры. Я притащился в костюмчике, а на улице было ужасно холодно, и я надел под брюки толстенькие белоснежные генеральские дедушкины кальсоны. Праздник был как праздник, но беда в том, что, быстро поев, все переместились на пол, что-то пели и рассказывали, а я сидел и думал лишь об одном, – лишь бы брюки не задирались и мои белоснежные кальсоны не светились в полутьме комнаты. Я постоянно приглаживал брюки костюма, который мне купили еще в шестнадцать лет. Рукава и брюки были чуток коротковаты, но это не было заметно, если сидеть на стуле или идти. Но сидеть на полу, кто же это придумал? Гадские кальсоны вспыхивали лунным светом при каждом движении и мне казалось, что все на них смотрят, поэтому я сидел в оцепенении, не пел, не смеялся, даже не заметил пару раз вопрос, который мне кто-то задал. Белые кальсоны, белые кальсоны крутилось у меня в голове, и даже складывались глупые стихи, – кальсоны, унисон, шансон, гарсон… Свете, наверное, казалось, что это я от влюбленности, и она не обращала внимания на мою кататонию. Мы ушли из гостей около двух часов ночи, я провожал Свету домой. На краю недостроенного Купчино было совсем безлюдно, зато над нашими головами переливалось северное сияние. Я шел и мечтал только об одном, – как бы поцеловать ее, но мы идем, как это, взять, остановить, поцеловать, это же будет выглядеть грубо! Да и северное сияние над головой, и я, и она видели его впервые в своей жизни. Нельзя же вот так прервать наше любование красотой. Света молчала, а я молчал еще сильнее! Минут сорок мы шли до ее дома, сорок мучительных минут, в течение которых я всей душой пытался повернуться к ней, взять ее за руку и поцеловать. Но тело шло как ни в чем ни бывало, оно мне не подчинялось! В лифте, пока мы поднимались на последний этаж, на меня навалилась такая тяжесть, что ни руки не поднимались, ни рот не открывался, а секунды шли, тяжело отсчитывая последние мгновения улетающего счастья. Она сказала «пока», а я стоял в лифте, пока его автоматическая дверь не закрылась, и я ответил «пока, Света», уже при закрытой двери. Я вышел из подъезда, северное сияние исчезло, но в душе все болело и стонало, а потом вылилось сознание вытеснило все неприятное, осталось только северное сияние, прогулка и факт вместе проведенного Нового Года. И радость вылилась стишком: