Почему беспорядок?

А, что, где, а, это, тварьщь старшина, перед отбоем повторяли анатомию.

Убрать!

Закрывает дверь. Тишина, и я понимаю, что старшина стоит за дверью, слушает. Димка же давится смехом, выдыхает, и довольно громко комментирует: «Пинкертон хуев!» Старшина крякнул за дверью, и ушел. Зачет мы на следующий день не сдали, – лучшие сдавали на пятый раз, а рекордом было восемнадцать. Ну, зато эти латинские названия мы и через 40 лет помним. Зачем, – не знаю.

Курсант спит, но мысль работает! Маленькая, трепещущая, и охваченная пламенем душа тосковала о свободе! Да, можно сходить в увольнение и съездить к девушке, подержать ее ручку в своей полчасика, и бежать обратно. Можно даже в летние каникулы съездить на рыбалку, и провести в лесу пару недель, когда кажется, что и нет никакой казармы, никаких дебильных начальников, – ведь лес такой же, как и раньше, электрички, пьянчужки на платформах, круглые листья водяных лилий, мелкая рыбешка у дна и большие щуки, пойманные на жерлицы, – все такое же, как и раньше. Почти такое же. Только сейчас ты весь покрыт каким-то слоем пыли, и ее не стереть, как ни мойся, и эта пыль от сапог, когда мы идем строем в баню по Литейному мосту через Неву, это пыль от ветра на картофельном поле, пыль от циклевания пола стёклышком в казарме. Это пыль от высохшей за два году души, – ты идешь, а она осыпается за тобой серой пылью… Если такая жизнь – это теперь норма, то может лучше быть ненормальным? Невольно начинаешь присматриваться к тем, кто не может быть таким как все. Кто это? Это наши сумасшедшие. И на фоне ровного строя одинаковых курсантов – психи особенно видны. В нормальной жизни, когда все такие разные, живут каждый у себя дома, одеваются кто как хочет, ложатся спать когда кому вздумается, – ненормальные могут спрятаться. А может просто, когда никто на тебя не кричит, – и душа кричит меньше, и безумие может долго спать внутри. В казарме все иначе. Ровные ряды одинаково одетых и одинаково подстриженных подростков, и любое отличие – на виду. Безумие, то, что ты не можешь контролировать, сразу выскакивает из тебя. Сержант Гузименко прекрасно пел. Он был с западной Украины, и когда мы шли строем, он запевал свои высоким альтино:

Розпрягайте, хлопцi, конi та лягайте спочивать,

А я пiду в сад зелений, в сад криниченьку копать.

Маруся раз, два, три – колина, чернявая дивчина,

В саду ягоды рвала.

Пел он пел, а потом поссорился со старшиной курса, и тот запретил Гузименко петь. Сержант стал каптерщиком, заведовал кладовкой, подсобным помещением, где складировались всякие швабры, ведра, зимняя одежда иткакие-то вещи. Трудно сказать, что происходило у него в душе. О самом тяжелом мы не только не делимся, но можем и сами не знать – что там ворочается в груди. Только сержант запирался в каптерке один, а по ночам ходил курить в туалет. Через пару месяцев кто-то заметил, что сержант взял чужую красивую ручку. Вор! – тихонько проносилось по рядам марширующих курсантов. И какой-то идиот ночью прибил гвоздями его сапоги к паркету. Утром, перед зарядкой, сержант вставил ноги в сапоги, но пойти не смог, упал, а все стояли вокруг него, в трусах, и ржали… Еще через месяц у него в каптерке нашли несколько сотен ручек, карандашей, десятки тапочек, сотни ложек и вилок, и еще кучу ненужных вещей. Гузименко пропал. Говорили, что он в клинике психиатрии с диагнозом шизофрения, и клептомания – это проявление его болезни. Никому не было стыдно за тот смех над больным сержантом. Мы все были здоровыми и хорошими, не сумасшедшими. Украинцам везло на безумие, а мы, ленинградцы, даже злорадствовали, ведь хохлы называли наш любимый город – городом казарм и помоек… В любом случае, никакого сочувствия мы не испытали, когда на построении старшина курса Шадрин, очень провинциальный, с огромной головой и лицом якута, хотя был одесским евреем, приказал выйти из строя киевлянина Подбельского. Парень был странным: очень длинный, но с короткими ногами, сутулой спиной, огромным подбородком, очень тихий. Товарищи курсанты, зычно сказал старшина, наш курсант первого курса Подбельский поставил жене генерала клизму. Не туда. Товарищ курсант, зачем вы это сделали? Ну, я, это, товарищ старшина, она же, там же, я не понял, а потом пошло, ну я и… Подбельский, вы что нас веселить тут собираетесь? Жена боевого генерала написала на вас жалобу, а вы юродствуете!? Подбельский стоял и шевелил пальцами рук, как будто искал куда поставить клизму, он смотрел на нас всех и улыбался, но при этом плакал. Потом вышел Пиночет, и отчеканил, что за поведение Подбельского весь пятый взвод будет мыть отделение этой клиники. Я не видел и не слышал Подбельского, наверное, с полгода, он продолжал учиться, точнее тень от него. Потом исчез и он, и тут уже нас собрали и на построении и сообщили, что у Подбельского шизофрения. Мы невольно оглядывались, как бы смотрели, кто же тут еще псих, многовато шизофреников для одного года учебы. А ведь мы сутки отвечали на вопросы психолога, проходили собеседования. Откуда же они взялись? Но шизофреников больше не было, а вот дебилов было довольно много, но они могли спокойно становиться военными врачами. Ну, сержанты, прапорщики и старшины – это само собой, не уверен, что они могли бы работать парикмахерами, и вот как некоторые из них стали хирургами? Иногда мне снятся кошмары, что один их тупых прапоров оперирует меня. Но и среди рядовых курсантов были удивительные идиоты. Но идиоты отлично маршировали и громко отвечали: «Так точно товарищ капитан!». Ставить клизму не туда – это преступление, а быть идиотом, это нормально. На зачете по анатомии одному из них нужно было рассказывать про женскую матку, ему выдали срез матки, вклеенный между двумя большими стеклами. Матка орган довольно маленький, даже с трубами. А клея при изготовлении среза не пожалели, и он занимал огромную площадь, и матка занимала процентов десять площади посередине. Наш идиот не мог ответить ни на один вопрос, и на просьбу вышедшего из себя преподавателя: ну, покажите, где тут матка? Ваня обвел карандашиком по краю заливки клея, то есть сантиметров 80 по периметру. Препод остолбенел, и смог только вымолвить: курсант, ведь мы изучаем анатомию человека, а не слона! Уйдите с моих глаз! Мой полусон продолжался, но что-то где-то в душе шевелилось: видишь, как хорошо быть психом, – тебя не будет тут. Безумие – это билет на свободу. Рыбалке, лыжам, родителям, домашним растениям – им все равно, псих ты или нормальный. Но не было понятно – что там, в клинике психиатрии, что это такое – быть шизофреником… Пока же можно время от времени быть просто дебилом, идиотом, если уж совсем невмоготу… и я ходил, придавая лицу идиотское выражение, чем очень злил начальство, а особенно тем, что хлястик на моей шинели всегда, ну, правда, товарищ старшина, только что украли, а в моей фуражке не было металлического ободка, который придавал лихой вид внешнему виду курсанту элитной военной академии! Некоторые сержанты заказывали себе фуражки с увеличенными полями, почти сомбреро, это им казалось верхом крутости. Поля моей фуражки – уныло висели, отражая мое настроение.

Но печальные мысли приходили и уходили, – в то время как все мое сознание было охвачено пламенем любви! Без любви жить было невозможно. Поэтому любовь была просто необходима, а то, что необходимо – всегда рано или поздно появляется. Душа тихонько сохла от несвободы, как носки у костра, и огонь любви ускорял процесс, хоть и отвлекал, так что ко второму году службы душа была похожа на сушеную воблу. Влюбленный человек в общем – похож на курицу с отрубленной головой, она еще бегает, но, в сущности, уже умерла. А уж влюбленный семнадцатилетний курсант в военном инкубаторе – дикое и нелепое существо. Почему я решил, что влюблен, не знаю, решил и решил. Может потому, что Света, одноклассница, да нет, я ее знал с детского сада, она была единственной, кто не поддался моим невинным предложениям рассматривать и трогать друг у друга то, чем писаем. Все остальные девочки подготовительной группы детского сада быстро соглашались на эти невинные развлечения. Света была ангелом, не только в связи со своей целомудрием, но и оттого, что, пела ангельским голосом под гитару: