Евдокия Ивановна суетилась, усаживая Сороку и Варьку за стол. В начале девчонки испуганно вздрагивали, но Евдокия Ивановна не обращала внимания на мужа, а лишь после каждой реплики оборачивалась в его сторону и молча укоризненно качала головой. Девчонки, наконец, совсем освоились. Мать Тимохи оказалась женщиной любознательной, и беседа потекла своим чередом легко и непринуждённо. Тимоха собирался после школы ехать учиться в Москву в Тимирязевскую академию. Ему, как лучшему ученику, колхоз давал направление на целевое обучение с обязательным условием, после института вернуться в родной колхоз. Мать волновалась, как он будет один в большом городе. Девчонки успокаивали. Так за чаем и разговорами прошёл час.

Всё это время отец Тимохи продолжал сидеть за столом в той же позе и повторять одну и ту же фразу. Наконец Евдокии Ивановне надоело, и она негромко и вполне миролюбиво произнесла:

– Шёл бы ты спать, Иван Тимофеевич.

Тут хозяин, будто очнувшись, высоко поднял голову, осоловело посмотрел на жену и угрожающе произнес:

– Ну, разоралась!

После этих слов голова его окончательно упокоилась на скрещённых руках, и он мгновенно захрапел. Девчонки расхохотались, а Евдокия Ивановна улыбнулась и махнула рукой:

– Пускай себе.

Незаметно пролетела неделя. Погода стояла отличная. Правда, по ночам воду в бочажке стало прихватывать тонкой корочкой льда, но днём было тепло и солнечно. «Трепать лён» закончили. Предстояла ещё более противная и пыльная работа – веять льняное семя. На краю деревни недалеко от дома, где жил Тимохин приятель – Колька, под навесом стояла веялка. Девчонки деревянными лопатами отгребали провеянное сухое семя

Накануне Тимохин отец отмечал именины. Неизвестно, соответствовало ли это мероприятие святцам. Возможно, это был просто повод очередной раз изрядно выпить, но гуляла опять вся деревня. Голова у Ивана Тимофеевича раскалывалась с утра. Не помогал даже рассол. Видать самогон был не лучшего качества. Разобраться с тёткой Марусей он решил позже. Вдобавок ко всему Иван Тимофеевич маялся сомнениями, правильно ли он сделал, что купил у Степаныча – Колькиного отца – два улья. Тимохе нужны будут деньги, на учёбу в Москву и Степаныч убедил его заняться «бизнесом» – завести пчёл и качать мёд на продажу. Вот и решил Иван Тимофеевич посмотреть, как там пчёлки, не замёрзли ли.

Иван Тимофеевич, тяжело придерживая рукой больную голову, снял с одного улья крышку и заглянул внутрь. Лучше бы он этого не делал! Запах густого перегара оживил бы даже мёртвого, не то, что мирно спавших пчёл. Мгновенно весь рой с грозным гудением поднялся в воздух. Чёрная туча угрожающе зависла над его головой. Иван Тимофеевич тут же протрезвел. Голова стала чистая и ясная. Он понял, что если не предпримет каких-либо мер, то это будет его последний день в жизни. Ноги сами понесли с такой скоростью, что туча слегка отстала. На бегу Тимофеич размахивал руками, как ветряная мельница, орал и ругался самыми последними словами.

Девчонки остановили веялку и стали с интересом наблюдать за развитием событий. На крик из дома выскочил Колькин отец.

– А…а…а…!!! Ой…е…ёй..!!! – размахивая руками, Тимофеич нёсся к его дому, на ходу выкрикивая ещё какие-то непонятные слова.

Туча гудела и металась в воздухе, легко меняя свои очертания, она, как разъярённый диковинный зверь, бросалась на незадачливого пчеловода. Не совсем трезвый Степаныч, на всякий случай, шмыгнул за дверь и стал смотреть в щель, что будет дальше. Тимофеич пронёсся мимо и опять что-то прокричал. Наконец, Колькин отец понял, что Тимофеич просит достать дымарь и противомоскитную сетку. «Где искать сейчас этот дымарь и сетку?»– недоумевал Степаныч. И тут в его нетрезвую голову пришла «гениальная» идея:

– В пруд! Прыгай в пруд! – заорал он и замахал руками в направлении пруда.

«Какой пруд, – ужаснулись девчонки. – Вода же ледяная».

В это время Тимофеич уже нёсся зигзагами по склону оврага, стараясь стряхнуть с себя наседающих пчёл. Время от времени от роя отделялась какая-нибудь особенно свирепая особь и с наслаждением запускала в него жало. Из оврага доносилось отдалённое:

– А….а….а….!!! Бу…бу….ма….!!!

Теперь Тимофеич нёсся обратно, по-прежнему пытаясь что-то прокричать. Чёрное облако не отставало и, казалось, стало ещё плотнее. И тут Колькин отец сообразил. Прямо на дворе рядом с домом был глубокий погреб. В таких погребах в деревне обычно устраивают ледники для хранения запасов. Степаныч открыл створку, махнул рукой Тимофеичу и быстро заскочил обратно в дом. Тимофеич с разбега ввалился в погреб и захлопнул за собой дверцу. Чёрная туча недоумённо гудела. Погудев ещё немного, она развернулась, взмыла вверх и исчезла в поисках какого-нибудь пристанища.

Степаныч и зеваки, наблюдавшие эту картину, придвинулись ближе к месту событий. Из погреба доносился хриплый задыхающийся голос:

– Пчёлки, блин….! Я этих пчёлок на хрен всех утоплю, а из ульев суке Мушке конуру сделаю.

Вскоре голос затих. Время шло, толпа зевак росла, но, зная крутой нрав Тимофеича, никто не решался заглянуть в погреб. Наконец, Степаныч приоткрыл дверцу и повернул выключатель. В тусклом свете давно немытой лампочки он ничего не увидел. Испуганный Степаныч по крутым ступеням спустился вниз. Тимофеич плашмя лежал на самом дне, зарывшись с головой в ледяную крошку, была видна только рука с зажатым в ней огромным солёным огурцом.

Собравшиеся тихо хихикали в кулачки, боясь ещё больше разозлить и так разъярённого Тимофеича. Отойдя, на всякий случай, на приличное расстояние от погреба, Сорока с Варварой покатывались со смеху.

На следующий день смурной Тимоха попросил Варьку и Сороку под каким-нибудь предлогом прийти к ним во двор. На все их расспросы он таинственно молчал.

Девчонки пришли вскоре после обеда. Картина, представшая перед их взором, могла бы тронуть даже самую чёрствую душу. На ступеньках крыльца сидел Иван Тимофеевич и вдумчиво курил самокрутку. Его голова представляла собой надутый шар, из которого пучками торчали волосы. Среди всклоченных вихров, как огромные вареники приклеенные к «шару», торчали уши. Глаз не было вообще. Вывернутая нижняя губа походила на жирную улитку – такая же сизая и блестящая. Самокрутку он с трудом держал распухшими, подобно варёным сарделькам, пальцами. Напротив, в нескольких метрах от него стояла новая собачья будка. На коньке крыши, вместо флюгера, возвышалась красная фанерная звезда. Около будки на толстой цепи важно лежала маленькая черная Мушка с бантом на шее.

– А кто же будку делал? – недоумённо спросила Сорока.

– Я – а – а, – протянул Тимоха. – У папани пальцы не сгибаются.

Сорока с Варькой «заржали» и забыли повод, по которому пришли. Варя достала сигареты и села возле Тимофеича. Сорока пристроилась рядом. Девчата молча закурили и стали вместе с хозяином созерцать его архитектурное творение.

В стане подневольной рабочей силы началось какое-то брожение. Сорока с Варькой старались не вникать в процессы, происходящие у «взрослых». Но вольно или невольно там, где собираются молодые здоровые мужчины и женщины, начинают кипеть шекспировские страсти. Вечером, как обычно, вернувшись на комбайне с поля, девчонки застали жуткую картину. На матрасе лежала Римма, тридцатилетняя незамужняя женщина, и истерично рыдала. Начинающееся удушье и судороги исказили, синеющее на глазах, кукольное личико. Вокруг собрались старшие девчонки и тупо смотрели, не зная, что делать.

– Что стоите? Делайте что-нибудь, – заорала Варька.

Она бросилась к Римме, приподняла её голову и подсунула под неё чью-то подушку, потом расстегнула одежду. Сороку послала за водой. Остальных беспомощно глазеющих зрителей, Варя выгнала из комнаты. Сорока тут же вернулась и присела рядом. Варя ложкой раздвинула крепко сжатые зубы Риммы и влила в рот немного воды. Римма поперхнулась и открыла глаза. Постепенно её лицо стало приобретать осмысленное выражение.

– Ты ей водочки лучше влей, – раздался за спиной голос, невесть откуда взявшегося, дяди Паши.