Пожалуй, я стал приводить свои дела в порядок гораздо раньше, чем уяснил себе, зачем это делаю, хоть, правду сказать, последнее время я чувствую себя так непривычно хорошо, что даже совестно. Я спешно перебрался в дом (в котором и надеюсь когда-нибудь закончить свои дни), ибо торопился выполнить свою давнишнюю мечту пожить, так сказать, по-царски, и, главное, перевез поближе матушку. Не знаю, как мне хватило духу настоять, в конце концов, чтобы они с отчимом отказались от своего независимого парижского житья, от которого мы все страдали, и переехали в Лондон, но все-таки мне удалось проявить твердость, и в 1860 году они перебрались на Бромптон-Кресчент и поселились неподалеку от нас. Не говорите, что то была жестокость по отношению к бедным старикам, судите сами, можно ли ухаживать за дряхлеющими родителями на таком расстоянии? Сам не пойму, почему я не выказал решительность гораздо раньше и не сберег тем самым кучу денег на бесконечные снования туда-сюда и не избавил себя заодно от неисчислимых огорчений. Надеюсь, в старости я буду сговорчивее моих родителей, - как видите, никто из нас не верит по-настоящему в близость своего ухода, - и не буду так мучить Анни и Минни.
Порой в ненастные ноябрьские дни, вроде сегодняшнего, я думаю, как хорошо было бы вновь пуститься в путь и совершить паломничество в страну моего детства. Я взял бы с собой девочек, мы бы неторопливо пересекли Европу, перебрались через Средиземное море, заглянули в Египет, доплыли до Индии и поднялись до верховьев Ганга, изведав по дороге множество приключений. И пусть на такое странствие ушли бы годы, зато я услышал бы, как отзывается мое сердце на все, что ему было близко полвека назад: как бы я наслаждался, если бы тепло и краски другого континента разбудили самые безмятежные детские воспоминания. Но вряд ли я отправлюсь в путь, о чем нимало не жалею, - ведь путешествовать я могу и мысленно: что за удобный способ! Состарившись, мы удивительно легко и едва ли не безболезненно отказываемся от множества желаний, которые прежде почитали священными: от ощущения, что жизненное бремя стало легче, в сердце воцаряется какое-то странное умиротворение. Я думал прежде, что это очень страшно - сознавать, как сужаются твои возможности и каждый день слабеют силы, но нет, это не страшно, лишь бы не слабел разум, последнее, честно говоря, и в самом деле, было бы непереносимо, - хотя, с другой стороны, тогда бы я не сознавал происходящего. Правда, однако, такова: коль скоро вы не можете совершить какое-либо действие, вы очень быстро замечаете, что больше к нему и не стремитесь, и это очень утешительно.
Впрочем, не стоит понимать мои вывод слишком широко. Не думайте, что если я за несколько последних лет не написал таких книг, как хотел бы, значит, я с удовольствием передоверил бы свое перо кому-нибудь другому и кричал бы "ура" от радости, что больше не должен утруждать себя, - о нет, я не сдаюсь, и к писательству вышесказанное не относится. Теперь, когда я наслаждаюсь давно желанной передышкой и не пишу романов ради денег, за что благодарю судьбу, я осознал свое призвание и убедился, что труд писателя для меня гораздо больше, чем просто способ зарабатывать на жизнь. Я больше не могу отговариваться необходимостью работать и закрывать глаза на правду я люблю писать и должен писать, нужно лишь как следует подумать и решить, о чем писать и как.
Мне очень бы хотелось понять самому и рассказать другим, чем объясняется мое пристрастие к писательству: должно быть, его питает мое великое любопытство к себе подобным. Я вкладываю в романы все те досужие размышления, которым праздно предаюсь, наблюдая свое племя и утоляя свое всепоглощающее желание знать все о каждом человеке. Даже случайный уличный прохожий способен воспламенить мое воображение, но если искра вспыхнула, голова не может работать вхолостую: каша заварена, и нужно ее расхлебывать. Мне недостаточно смотреть, и слушать, и молча удивляться, мне нужно излить свои мысли на бумаге, придать им законченную форму и выпустить их на свободу. Прохожий, встретившийся мне на улице, был лишь проблеском идеи заставил встрепенуться мысль, только и всего, но стоит мне порой на светском рауте остановить свой взгляд на чьем-нибудь лице, и я пугаюсь того, что в нем читаю, и говорю случайному соседу: "Остерегайтесь вон того человека, он дурно кончит и опорочит все, чего коснется". Мой собеседник, уверенный, что я несу вздор, отводит взгляд в сторону, чтобы скрыть улыбку. Но завидев меня спустя полгода в какой-нибудь гостиной, он хватает меня под руку, отводит в сторону и говорит, что тот, кого я советовал ему остерегаться, сбежал, похитив кассу банка, или в припадке ярости зарезал человека, или попался с поличным на шулерских приемах, а дальше следует что-нибудь в таком роде: "Как вы могли это предвидеть? Откуда вам было знать, что человек, известный своей добропорядочностью, в один прекрасный день так неожиданно сорвется?" Ответить я могу только одно: на нем это было написано, и дело не в чертах лица и даже не в их соотношении, а в общем облике - душа сквозит и в безобразии, и в красоте. Я чую зло, как кошка - запах рыбы, да и попахивает от них похоже. К сожалению, добродетель менее осязаема: хорошие люди обычно не уверены в себе, нервны, и это сбивает с толку прорицателя. Как ни грустно, добро, в отличие от зла или хотя бы греховности, не вдохновляет моего воображения. Добро немного пресновато - перо в нем вязнет, действие не движется - сколько раз я ни пытался его изобразить, сам не знаю почему, непременно сбивался под конец на проповедь, и всем делалось скучно; но больше всего мне хочется, чтоб от моей книги было трудно оторваться, для этого мне, прежде всего, необходимо придумать занимательный сюжет, а не описывать людей, возбудивших мое любопытство. Это и есть вторая составная часть писательского мастерства: нужно не просто избыть свое любопытство к людям, но перевить между собой все странные нити человеческих судеб, бегущие сквозь наши жизни, чтобы сплести из них такое кружево, которым залюбовался бы читатель. Вот это сплетенье и продергиванье нитей всегда мне тяжело давалось, поэтому я и решил когда-то, что не люблю писательства. На мой взгляд, ремесло писателя не зависит ни от удачи, ни от вдохновения. Это тяжелый труд, не стоит ему завидовать. Возьмем, к примеру, "Дени Дюваля", над которым я сейчас работаю - сколько недель я переписывался со всеми знакомыми моряками, сколько бессонных ночей твердил, лежа в постели, морской жаргон, сколько раз ездил в Рай - записывал приметы, осматривал все закоулки, чтобы проникнуться необходимым духом! А если после всего "Дени Дюваль" провалится? Если окажется, что я метил слишком высоко и написал скучищу? Что я скажу себе? Подвела удача? О нет, подвел талант.
Надеюсь, я убедил вас, что книга, начавшаяся с праздных размышлений, не оставляет вам и часа праздности, когда вы хотите облечь их в плоть и кровь. Скажу по чести, я трудился в поте лица над всеми своими книгами. Не стану притворяться, будто строчил их как попало, и, дескать, если бы старался, написал гораздо лучше. Нет, я всегда старался. И это старание, это крайнее напряжение всех сил, чтобы продвинуться в писательском искусстве, необходимо для моего душевного спокойствия. Если бы я не ощущал, что это усилие вменено мне в обязанность, я бы целыми днями лежал в постели, хандрил и изводил близких. Как хорошо, что я успел себя понять! Срази меня болезнь несколько лет тому назад, когда я лихорадочно работал и твердо верил, что для мира и покоя мне только и нужно что отложить перо, я умер бы тогда, так и не узнав, как дорожу своим призванием. Не знаю, согласны ли вы со мной, но это важное открытие. Как горестно, когда кончина настигает человека среди бедствий, как больно думать, что ушедшему не суждено увидеть конца бури, проплыть по тихим водам, вдохнуть немного безмятежности. По мне, пусть лучше смерть приходит среди счастья, чтобы душа взлетела прямо к месту вечного успокоения, а не блуждала с муками и стонами, оплакивая свою земную маету.
