В минувшее рождество за тем же столом, что и сейчас, мне пришлось писать одно из самых грустных писем в жизни, и как раз по сходному поводу. Салли Бакстер, та самая Салли Бакстер, которую я так давно потерял из виду, скончалась от чахотки во время гражданской войны, и я писал в славный, старый "Браун-хаус", чтоб выразить сочувствие. Я с болью узнал о ее кончине, не знаю, страдал ли я когда-нибудь так прежде, даже смерть моей малютки-дочки не причинила мне таких душевных мук. Но не из-за молодости Салли - не так уж она была молода, и не потому, что умирала она в ужасных условиях, хотя они и в самом деле были душераздирающи, а оттого, что перед смертью она была несчастна и измучена тревогой - ее последние дни были горьки. Лучше бы она умерла улыбчивой, прелестной, дерзкой девушкой, которую я помнил, счастливой своим настоящим, уверенной в своем грядущем сиянии и блеске, а не страдающей, до времени увядшей замужней женщиной, истерзанной страхом за мужа и горем разлуки с близкими. Семья ее осталась на севере, а Салли была на юге, общаться они не могли, и это подорвало ее силы. Подумать только, когда она умирала, солдаты не пропустили к ней ее сестру Люси, безобидную, славную Люси, приехавшую скрасить ее последние часы и позаботиться о детях. Может ли быть справедливой война, которая ведет к такому ожесточению? Какие идеалы может защищать такая армия? О смерти Салли невозможно думать, но я все время думаю и не могу отвлечься, и часто, вновь и вновь воображая, что она выстрадала перед своим уходом, проклинаю все на свете. Поэтому я заговорил о ней. Поэтому я радуюсь, что избежал ее участи и дожил до тех дней, когда могу взглянуть на прошлое спокойно и бесстрастно, без тени сожаления. Кажется, никто не называл это умиротворение великим достоянием старости, но мне оно таким и видится. С годами неизбежно начинаешь понимать: чьи-то дочери все время умирают, и их родители горюют, рождаются другие дочери, и их родители радуются; бесконечный круговорот рождений и смертей, улыбок и рыданий, призванный служить нам утешением, идет, как положено, своим чередом, и наша собственная смерть - всего лишь крохотный штришок гигантского узора, и нечего нам поднимать из-за нее великий шум.
Не знаю, поняли ли девочки, зачем я повез их прошлой весной в Йоркшир, откуда произошли все Теккереи. Наверное, решили, что это одна из наших обычных увеселительных поездок, до которых они великие охотницы, - еще одна отцовская причуда; впрочем, кто знает, возможно, они догадались, что тут таится нечто большее. Не знаю, я их не спрашивал и спрашивать не собираюсь уж очень я при этом становлюсь серьезен. Предприняли мы нашу вылазку, которую я задумал давным-давно, но все как-то откладывал, не столько ради удовольствия (хотя поездка оказалась очень приятной), сколько ради того, чтобы совершить небольшое паломничество на землю предков: мной овладело ясное предчувствие конца, захотелось побывать (непременно с дочками) там, где начинались наши корни, взглянуть на усадьбу наших праотцев, побродить среди их могил, поразмыслить, не предначертано ли и мне найти здесь свой приют. Теккереи - выходцы из Хемпствейта под Харрогитом. Туда мы и прибыли в ожидании сам не знаю чего. Это крохотный, ничем не примечательный городок, наверное, вы в нем не бывали, возможно, даже и не слыхивали о таком. Мы отыскали кладбище, где похоронены все наши деды, и прадеды, и тетушки, и дядюшки, и их дети, и долго сидели среди надгробий и размышляли о них всех. Как раз напротив лежала большая серая могильная плита с высеченными на ней черными буквами "Уильям Мейкпис Теккерей"; я указал на нее девочкам и спросил, не странно ли им глядеть на надпись. Я обронил это как бы случайно, ненароком и, судя по их ответу, ничуть их не встревожил. Но сам я был взволнован и не мог отвести глаз от букв на сером камне, с такой силой они меня притягивали, однако в том не было ничего ужасного, скорее что-то утешительное, как я и уповал, выбираясь сюда, в Хемпствейт, я даже ощущал какое-то необъяснимое удовольствие, хоть и не могу сказать, чем оно вызвано. Некий Уильям Мейкпис Теккерей давным-давно покоится в земле, а мир живет по-прежнему, и солнце светит на его могилу, и новый Уильям в окружении своих детей сидит и смотрит на его надгробие, но скоро и он уйдет под землю, из-за чего же плакать? Из праха ты вышел, в прах и возвратишься... - прекрасно сказано, прекрасно, глубоко и верно. Я вовсе не был угнетен, скорей утешился, почувствовав себя частичкой вечного круговорота. Мы еще долго ходили по кладбищу, разглядывали имена на плитах, сравнивали, пытались установить родство, и если девочки начинали прижиматься ко мне чуть крепче, я брал их ручки в свои, улыбался и громко перечислял, что мы закажем к чаю. Молодым не верится, что человек способен смириться со своей кончиной, они не принимают идею смерти, даже если часто видят, как умирают другие, она их ужасает; по-моему, не стоит лишать их фантастической надежды, будто они станут первыми людьми, познавшими бессмертие. Конечно, поддакиваю я, так оно и будет, ведь самое главное - щадить их чувства, очень скоро им придется приуготовиться к неизбежному, я же сколько смогу, буду оттягивать надвигающуюся суматоху.
24
Неожиданное заключение, которое могло бы иметь продолжение
Сегодня мы с Анни, Минни и нашим другом леди Колвилл были на службе в Темпл-Черч. В храм я вошел подавленный, все думал про себя, не зря ли взялся за "Дени Дюваля", справлюсь ли я, и не в том ли состоит мой подвиг, чтоб крикнуть finis и почить на скромных лаврах, которые я успел стяжать. Тяжелые думы гнетом лежали на душе, но когда раздался гимн, в груди стало расти ликующее чувство, и незаметно для себя я начал подпевать, нимало не смущаясь своего надтреснутого голоса. Мы пели "радуйся, и паки реку радуйся"; при всей простоте звучавшего призыва нельзя было не внять ему. Хотелось подчиниться, последовать ему всем сердцем; мне слышалось в нем то же упование, что и в стихах Голдсмита:
Как заяц, коль за ним погоня мчится,
В родной предел, едва дыша, стремится,
В блужданиях надежду я таил
Здесь умереть, среди родных могил.
От гимна, как и от этих строк, на меня повеяло умиротворением и радостью, и я вдруг понял, как глупо мучиться из-за "Дени Дюваля" вместо того, чтобы довериться божественному провидению, путей которого мне не дано узнать. Иди домой и делай свое дело, сказал я себе, пиши свою книгу и не. думай о последствиях, пиши - ведь только этого тебе и хочется, ничто тебя не останавливает.
После богослужения мы поехали не домой, а к Меривейлям, пили там чай и провели очень весело часок, а то и два. Анни сказала мне по дороге, что ей теперь все время кажется, будто у нас не прекращаются каникулы, и хотя в ответ я тотчас вынул несколько страниц "Дени Дюваля" и свирепо помахал ими перед ее носом, желая показать, что не все тут отдыхают, а некоторые трудятся, не покладая рук, в душе я возликовал от этих слов. Прекрасно, жизнь и должна быть похожа на каникулы, я слишком часто был завален работой выше головы, хватался то за одно, то за другое дело и слишком редко пел и веселился. Мне следовало больше резвиться с моими девочками или, усевшись между ними, греться на солнышке, а не добиваться нелепых, а порой и ложных целей, которые я сам себе придумывал. Ведь у моих дочек никого нет, кроме меня, порой мне даже хочется вопреки всякой логике - как это бывает с нами, отцами, - чтобы они были мне меньше преданы: я не в силах вынести мысль о том, как они будут горевать, когда меня не станет. Наверное, я должен был держаться более отчужденно, наверное, мне не следовало поощрять ту близость, которая образовалась между нами и за которую они вскоре так сурово поплатятся. Тревожно, не правда ли? Но помочь нам может не искусственная отстраненность, а совсем другое средство: нам нужно расширить свой семейный круг - у девочек должны появиться мужья и дети, тогда мы не будем так судорожно цепляться друг за друга. Я боюсь не того, что они не выйдут замуж, а опасаюсь, что по собственному неразумию испортил их виды на брак, все время держа их при себе и не предоставив им той свободы общения, о которой предусмотрительно позаботилась бы каждая хорошая мать. Меня не столько тревожит Анни, сколько моя маленькая Мин, но я себя успокаиваю тем, что у нее есть твердая опора - старшая сестра.
