Из вышесказанного вы, наверное, видите, как я радовался успеху "Корнхилла" и как мне было больно примириться с мыслью, что наши пути расходятся, по крайней мере, на ближайшие годы, но скажу вам по секрету, разлука далась мне без великих драм. Причина же была проста: я завел себе новую забаву -купил дом и занялся его устройством. Отправитесь ли вы со мной полюбоваться моим сокровищем и порадоваться за меня?

Впрочем, в одном я отклонился тут от истины: в моей покупке не было ничего простого, и возвести хоромы, в которых я пишу сейчас повесть своей жизни, было отнюдь не просто. Еще в мае 1860 года, когда я начал ощущать, что вряд ли задержусь надолго в "Корнхилле", я купил в Кенсингтоне на Пэлас-Грин э 2 старый дом, который мечтал восстановить во всем первоначальном блеске, но когда выяснилось, что ремонтом ограничиться нельзя, решил снести его и возвести на том же месте новое здание. Такой поворот событий навлек на мою голову множество сложностей и трудностей: последовали затяжные переговоры с архитектором, бесконечные споры со строителями, потребовались сотни всяческих решений, которых с меня спрашивали чуть не ежедневно. Как видите, затея была вовсе не простой, тем более что никаких готовых смет, планов, чертежей под рукой не оказалось. Поэтому пришлось мне самому вникать в каждую линию архитектурного проекта, иначе, как я знал по опыту, ровно в том месте, где мне мыслилось открытое пространство, в один прекрасный день мне выстроили бы высокую кирпичную стену. Каждая мелочь требовала моего надзора и личного участия, и дело поэтому продвигалось медленно, но я поставил на карту слишком многое (разве я не мечтал, что мое новое жилище будет образцом изящества, достоинства и красоты?), чтобы передоверить строительство другим. Я столько лет прозябал на улице Янг и в Бромптоне и больше не желал отказывать себе в поблажке. По правде говоря, мой новый дом и был такой поблажкой, огромной поблажкой самому себе. Наверное, можно не упоминать, что расходы оказались чудовищными.

На строительство ушло два года. Мы переехали лишь в марте 1862 года как раз в то время я распростился с "Корнхиллом", - но и тогда оставались кое-какие недоделки. Если мой дом стоит еще на Пэлас-Грин - при мысли, что в ваши дни его, быть может, уже нет, мне делается как-то не по себе - сходите на него взглянуть, прошу вас. Уверяю вас, он того заслуживает. Мой старый дядюшка, не отпустивший во всю жизнь ни единой остроты, приехал осмотреть дом по окончании работ, хмыкнул и заявил, что ему бы следовало прозываться "Домом ярмарки тщеславия" - такая картина расточительства являлась взору. Не думайте, будто дядюшка Кармайкл имел в виду доходы от романа, нет, намекал он на иное - хотя все деньги на постройку я и в самом деле заработал пером. Впрочем, неважно, я их заработал, я их и потратил, но я и впрямь люблю красивые дома, роскошное убранство, люблю и не стану притворяться, будто это не так.

Надеюсь, вы не увидите в моих словах преувеличения, но на мой взгляд, обставить дом в хорошем вкусе от начала до конца - примерно то же самое, что написать роман или картину - большое многофигурное полотно, по крайней мере, для меня это соизмеримые усилия. Наверное, вы бы стали потешаться, пустись я обсуждать сейчас достоинства эксминстерских ковров, брюссельских кружев, гобеленов с охотничьими сценами и тому подобного, но если вам случится поглядеть на мой стол орехового дерева в стиле Людовика XV (возможно, он и сейчас стоит в каком-нибудь известном доме, советую вам туда отправиться, скажете, что пришли по моему поручению), тогда вы и сами ощутите, как от одного его вида теплеет на душе. А заодно коснитесь клавишей моего "Бродвуда", бросьте взгляд на шкафчики с фарфором, наверное, там все выставлено: Споуд, Минтон, краун-дерби, дрезденские статуэтки - а после посидите в мягком кресле и пусть вам подадут портвейн марки "Крофт" или "Уайт". И я ничуть не удивлюсь, если вы заразитесь под конец моим пристрастием к изящному.

Радостей у меня осталось немного, и дом на Пэлас-Грин - самая большая моя радость. Я не разбрасывался на дешевку, не покупал крикливую безвкусицу, а отбирал предметы замечательные в своем роде, настоящие сокровища, и, что бы вы обо мне ни подумали, горжусь делом своих рук. Всех новых посетителей я вожу по дому, показываю каждый предмет обстановки, каждую вещицу, рассказываю ее историю, и им, должно быть, кажется, что я стал заноситься, но я в ответ помалкиваю, как ни далеки они от истины. Роскошные дома, роскошное убранство - когда жизнь прожита, все это ничего не значит, не думайте, что мне это неведомо, но пока я жив, мой дом мне доставляет удовольствие, и я не вижу в том греха. Мне будет удобно здесь писать ту самую историческую книгу о временах королевы Анны, которой, боюсь, я прожужжал вам уши; в свое время хорошо было срываться из дому, удирать куда-нибудь в Ричмонд или Гринвич и строчить там роман в очередной гостинице, но, честно говоря, я давно так не работаю, да и в чужом месте нельзя было бы сосредоточиться и написать ту основательную книгу, какую я задумал. Обстановка моего кабинета, глядящего окнами на старинный дворец и лужайку с могучими вязами, гораздо лучше поможет мне настроиться на нужный лад и перенестись в минувшее столетие. Я, правда, не приступил еще к работе, но неизменно о ней думаю, как только оказываюсь в кабинете.

Хоть я и ушел из "Корнхилла", блаженные, бездеятельные дни, которые я предвкушал тогда, так для меня и не настали, но весь последний год живется мне гораздо легче. Мне больше не кажется, будто за мной гонятся, и к сердцу подступила непреходящая, мягкая и сладкая тоска. В ней есть и облегчение, и чувство приятия всего сущего, тогда как всего полгода назад я ощущал в себе какое-то неистовство, сам не знаю, что это было со мной. Я часто слышал утешительную фразу, будто больной пошел на мировую со своей болезнью, но это, по-моему, слишком громко сказано и означает обычно только то, что больной больше не жалуется, и не жалуется он, на мой взгляд, потому, что начинает ощущать, как прекрасна жизнь даже в его положении. Когда вас денно и нощно терзает боль и, как вы знаете, избавить от нее вас может только чудо или смерть, вы научаетесь превозмогать ее и наслаждаться тем хорошим, что вам еще доступно, Как яростно вы ни бунтуете в душе против всевластия страдания, мало-помалу вы осознаете, что с помощью простых уловок вы все еще можете урвать скромные радости у жизни. В прошлом году боли и колики не раз укладывали меня в постель, но каждый из этих тяжких дней искупался какой-нибудь нежданной радостью: прекрасным лицом, склонившимся над моей кроватью, отрывком музыкальной фразы из комнаты внизу, лучами солнца, заглянувшего в мое окно, пожатьем дружеской руки - всегда случалось что-нибудь такое, и я думал с благодарностью: как хорошо, что я прожил и этот, омраченный болью день! Но что я буду делать, если настанет день, когда ничто, ни единое светлое пятнышко не сможет отвлечь меня от ужаса физического страдания? Не знаю, хотя давно об этом думаю. Славу богу, он не настал еще, и мои любящие дети и друзья, среди которых я живу, постараются не допустить такого, если смогут.

Мы все становимся серьезны, когда над нами нависает смерть, и, глядя ей в лицо, мы понимаем собственную бренность. И все же я в ней не уверился, сколь часто ни стояла она над моим изголовьем и как ни твердо я сознаю, что однажды меня не станет. Мне не случалось видеть человека, который взирал бы невозмутимо на неизбежность собственной кончины; становится ли с годами эта мысль привычной или даже столетние старцы умирают с чувством удивления оттого, что она их все-таки настигла? Во всех этих размышлениях нет никакого толку, однако все мы размышляем, и ничего тут не поделаешь, но, может быть, внезапная кончина приходит только к тем, кто о ней не думает? Раздумывал ли над ней мой отчим? Не знаю, мы были очень откровенны и обсуждали все на свете, только не смерть. Когда он умер в сентябре 1861 года, мы были застигнуты врасплох, как ни нелепо говорить это о смерти человека на восьмом десятке лет. Конец всегда приходит неожиданно, его не устережешь. Когда меня не станет, многие мои знакомые, наверное, воскликнут: "Какая неожиданность!" словно они прежде не слышали, что люди умирают, а между тем я много лет болею и, как им хорошо известно, давненько числюсь в списке уходящих. Мой отчим чувствовал себя прекрасно, был бодр, ложась в постель в ту ночь, когда за ним пришел последний вестник, и с виду страдал не больше обычного от того, что нам казалось его всегдашними недугами и немощами; для матушки, сохранившей счастливые воспоминания о его предсмертных часах, то было великое благо.