Лита снова не ответила, но подошла к окну совсем близко, от ее дыхания запотело стекло. Ньют стёр дымку собственного дыхания, но с той стороны окно так и осталось помутневшим, и он прошептал:
— Ты же дышишь! Как я.
Она завороженно смотрела на запотевшее стекло, медленно-медленно протянула руку и прочертила пальцем осторожную полосу. А потом улыбнулась.
Ньют подышал на стекло со своей стороны и добавил две линии по бокам. Получился птичий след. Лита тоже узнала, нарисовала рядом ещё один такой, потом когтистый отпечаток лисьей лапы, и след оленьего копыта, очень похоже. Значит, она все-таки забрала его рисунки.
Они изрисовали этими следами все окно. Ньют прижался лбом к стеклу, и она повторила за ним, с двух сторон их дыхание снова затуманило стеклянную гладь. Где-то в городе били часы: похоже, наступала полночь.
— С Рождеством! — тихо сказал Ньют.
Она смотрела на него, широко раскрыв темные блестящие глаза. А потом ответила.
***
Рождественским утром Куинни разбудил несравненный аромат свежесваренного какао. Якоб принёс ей из кухни нагруженный угощениями поднос, и Куинни пробовала и восхищенно ахала: вишневый тортик — а внутри мятные драже! Чайные булочки с тмином, совсем обычные с виду, а на самом деле это не тмин, а перчинки! А на шоколадных коржиках рядом — не тоффи, а восхитительная соленая карамель.
Якоб наблюдал за ее радостью с нескрываемым удовольствием.
— Решил тоже тебя удивить. Что же я, хуже этого твоего чародея!..
Куинни взяла мужа за руку. У Якоба руки были мягкие, удивительно мягкие для мужчины: он целыми днями возился с тестом, по локти в своих сливочно-сладких чудесах. После войны, после бедности и проклятого консервного завода. Он сам был такой же — с виду мирный и мягкий, не грозный, не чародей, а на самом деле куда более волшебный.
— Ты лучше всех,— сказала она. — И ты прочел мои мысли: мне как раз хотелось чего-нибудь сладкого и соленого разом!..
Якоб не очень понимающе посмотрел на неё, и Куинни улыбнулась:
— Милый, думаю, это последнее Рождество, что мы встречаем только вдвоём!
