Сешат — умная женщина. Мудрая и прекрасная — ничуть не уступает она в своей красоте и мудрости своей великой матери. Тот смотрит на неё, и сердце его наполняется гордостью.

Их с Маат дочь определённо взяла лишь самое лучшее от них обоих.

Она — Та, кто отмеряет годы жизни. Она — Судьба воплоти. Она — та, кто сидит у самого сердца Египта, где Нижний и Верхний соединяются вместе. Бесстрастная летописица, ведущая бесконечное летоисчисление и записывающая все дела фараонов и богов.

Она хранит мудрость и память прошедших поколений для поколений грядущих. Ведает их судьбами и знает, как пройдут их жизни. Но отец и мать учат её покорности и смирению, и Сешат никогда не подводит их, наблюдая исправно и ведя списки скрупулёзно. Хранит она бесконечное множество знаний о грядущем и всей его переменчивости, но как бы ни был велик соблазн, никогда не вмешивается.

Немалая сила воли нужна для этого, немалая мудрость и понимание — вмешательство в предначертанное, то, что властно даже над богами, чревато возмездием и карой. Будущее изменчиво, как песок, утекающий сквозь пальцы, но ход его всегда безжалостен и неумолим.

Сешат, сама Судьба, как никто знает это.

Теперь, когда дочь его выросла и стала великой богиней, Тот видится с ней гораздо реже, чем раньше. Как и с её матерью, встречи их кратки и случаются нечасто. Но всегда они желанны и преисполнены искреннего тепла — сколько бы времени ни прошло, какой бы великой богиней Сешат ни становилась, для Тота она навсегда останется в первую очередь дочерью, маленькой девочкой, которую когда-то давно он обучал письму.

Он улыбается с мягким снисходительным теплом — при дочери меняет он лик ибиса на более эмоционально открытый лик человека. Сешат отвечает на это неизменной улыбкой. Синие глаза её загораются тем самым огоньком, что и в детстве, и откладывает она в сторону свиток и палочку. Приветствует отца, вставая и тонкими руками обвивая его шею, а он, как и раньше, через плечо её заглядывает в аккуратные выведенные символы.

— Более мягкий изгиб у «пера», моя дорогая, — на замечание Сешат лишь тихо смеётся, качая головой, и сверкает глазами совсем как в детстве.

— Научи меня, папа, — улыбается широко, протягивая Тоту обмоченную в чернила палочку, и тот лишь смешно фыркает, опускаясь рядом.

Аккуратно берёт изящную руку в свою и под смущённый смешок опускает её на чистый пергамент.

— Более плавные линии. Вот так, милая… — ведёт женскую руку, когда Сешат опускает голову в сторону, виском касаясь отцовского плеча.

Она снова ребёнок.

========== Вопрос 18 ==========

Комментарий к Вопрос 18

«Для египетских богов: расскажите, присутствуют ли у вас какие-то повадки ваших тотемных животных?»

Птицей было быть не то чтобы сложно. В конце концов, он ведь был не обычной птицей, а священным ибисом — полезной и достаточно умной птицей, к которой смертные относились с большим уважением.

Однако отличия между птицей и человеком всё же были куда большими, чем отличия животного и человека, а потому гармонично уживаться с ними было… непросто.

Тоту, чтобы сохранять свой высокий статус и оставаться богом мудрости, всё же приходится взять от ибиса только форму и частичное воплощение внешнего вида и следить за тем, чтобы повадки тоже были больше человеческими, а не наоборот.

Однако птичья натура всё-таки накладывает на него свой определённый отпечаток. Как ни крути, но в подобном симбиозе, в котором они жили, сложно было не принимать в повседневную жизнь повадки, которые были нормой, в его случае, для ибисов.

К счастью, их было немного. Но ох, Апоп побери, какими же странными они были!..

У священных ибисов, что были его тотемным животным, был не самый мелодичный голос. Тота, к счастью, это коснулось не так сильно, но, как назло, ударило по самому, что называется, больному.

Он один из тех богов, что почти никогда не смеётся. По крайней мере, громко и в голос. И дело вовсе не в том, что Тота трудно развеселить или он сам по себе слишком суров, нет. Дело как раз таки в том, что голоса священных ибисов, когда они перекрикиваются друг с другом, похожи на какую-то странную смесь кашля и возмущённого лягушачьего кваканья… Ну и, короче, когда Тот как-то раз забылся и искренне громко рассмеялся, своим смехом он случайно спугнул Бастет, которая до этого спокойно спала на залитой солнцем ступеньке своего храма. А услышав смех Тота, бывшего в тех краях, вскочила, выгнулась дугой, топорща шерсть, и обшипела нарушителя своего покоя, лишь дивом не вцепившись ему когтями в лицо.

С тех пор Тот не рискует и практически не смеётся. Потому что смех его, особенно внезапный, кого-нибудь случайно может согнать в Дуат. А разбираться потом с Осирисом та ещё морока будет, это уж точно.

Впрочем, смех был ещё меньшим из тех зол, которыми его наградила птичья природа. Его, по крайней мере, можно было сдерживать и просто не смеяться. Но вот куда сложнее было с другими привычками, которые в контексте Тота смотрелись, ну, по меньшей мере странно.

Особенно странно одна из них смотрелась тогда, когда великий бог мудрости злился.

Вообще-то, разозлить Тота было крайне проблематично. Он был слишком умён и спокоен и любую провокацию с лёгкостью мог перенаправить на потенциального обидчика так, что любое желание проверять границы терпения мудрейшего из них пропадало практически моментально, оставляя после себя лишь единственное желание убраться с его глаз куда подальше. Но вот в те моменты, когда Тот всё-таки злился…

Ну, ибису, вообще-то, куда сложнее нагнетать атмосферу и устрашать противника в сравнении с крокодилами, например. Или теми же соколами… Да даже в сравнении с коровами! Да и Тот сам по себе не был воинственным и воинствующим божеством, действующим, скорее, умом и магией, а не грубой силой, да.

Но ибисы, когда хотят устрашить врага, широко распахивают крылья и топорщат перья. Тоту, конечно, распахивать в человеческом теле особо нечего, как и нечего топорщить, но в моменты гнева и раздражения, когда он готов плюнуть на свои принципы и начать проклинать своих врагов (вот уж действительно самоубийцы), сам того не замечая, он всегда начинает делать очень странные пасы руками. Странные, если не сказать комичные, но в контексте взбешённого всегда спокойного бога мудрости навевающие отчего-то благоговейный ужас.

В этом Тот, конечно, ибисов превзошёл, ничего не скажешь. Хотя бы потому, что контроль над собой терял он редко, а потому приучить широкую общественность к своему… специфичному колдовству попросту не успел.

Ладно, эту особенность ещё худо-бедно можно было использовать в свою пользу. Но последняя привычка, которую он взял от своего тотема, с лихвой компенсировала всё остальное.

Дело в том, что священные ибисы гнездуются как правило на деревьях. Нет, к счастью, Тота не тянуло обустраивать свои чертоги на деревьях, но любовь к высоте проявлялась у него несколько иным способом.

Тот никогда не был тщеславным и его место в пантеоне его более чем устраивало. Как умнейший и мудрейший, он и так возвышался над другими богами, но на общих собраниях и совещаниях он возвышался над ними ещё и в самом прямом смысле… забираясь на карниз или на ближайшее дерево, составляя часто таким образом компанию любящим высоту Бастет и Гору.

Впрочем, не только на собраниях проявлялась эта черта его птичьей натуры — часто, излишне задумываясь, Тот, сам не замечая, с завидной грацией и ловкостью перемещался по веткам любого близрастущего дерева, останавливаясь где-то на середине его высоты, и прятался в зарослях листвы, не прекращая своих размышлений.

Это была неудобная особенность Тота, особенно для тех, кому он срочно был нужен и кто его искал. Находить бога мудрости с самым серьёзным видом сидящим на дереве всегда было немного странно и как-то неуютно, но никто не рисковал делать ему на этот счёт замечания.

В конце концов, свои причуды были у каждого, и с ними можно было только смириться.