Под первым же пришедшим на ум благовидным предлогом я навестил, в тот день, офицеров 1-го батальона. Сказать, что они были удручены произошедшим – значит, ничего не сказать. Они были просто «убиты» им и не хотели об этом разговаривать.
Всё, что мне удалось, тогда, узнать у них «по крупицам», так это то, что стрельба началась по личному приказу командира 2-й роты поручика Ремизова, находившегося, в тот момент, в состоянии сильного опьянения, который узнав, впоследствии, о том, что он дал команду стрелять по своим, в результате чего есть многочисленные жертвы этой нелепой стрельбы, не стал ждать своего неминуемого ареста и застрелился.
Поняв, что таким образом я никогда «не докопаюсь» до истины, поскольку услышанная мной версия полностью повторяла версию, изложенную в рапорте командира 1-го батальона подполковника Иванова, предоставленном им, по данному происшествию, на имя генерала Лохвицкого, я решил попробовать самостоятельно прояснить обстановку вокруг этого чудовищного недоразумения.
Первым делом, я разыскал солдата, бывшего денщиком у Ремизова. Им оказался молоденький тщедушный паренёк, которого, до сих пор, лихорадило при упоминании о ночном происшествии.
– Послушай-ка, братец, успокойся и постарайся вспомнить весь вчерашний день до мельчайших подробностей, – ободряюще настойчивым тоном обратился я к нему. – Что делал поручик Ремизов утром, днём и вечером? Кто приходил к нему? Были ли среди них посторонние? О чём и с кем он разговаривал? Какие депеши он получал, и какие приказы отдавал? Словом, вспомни всё, что связано с твоим командиром!
– Ваше благородие, да, что же я вспомню, если всё было, как обычно. Я же уже говорил об этом их высокоблагородию подполковнику Иванову, – заунывно пробормотал денщик.
– А, о чём тебя спрашивал господин подполковник?
– Был ли пьян господин поручик, когда отдавал роте команду «открыть огонь»? И почему не помешали ему застрелиться? Да, кто же знал, что их благородие себе в голову стрельнет, как только узнает про свою ошибку…
– А, что, действительно, поручик Ремизов был сильно пьян, когда приказал стрелять по 4-й роте? – как бы невзначай, поинтересовался я у него.
– Да, что Вы, Ваше благородие… Поручик Ремизов никогда не напивался до потери рассудка. А вчера, так вовсе, выпил немного со «штабным офицером», пришедшим к нему за час до перестрелки, и тотчас пошёл готовить роту к возможной атаке немцев.
– Постой… постой, братец! Что за «штабной офицер» приходил вчера к поручику? И почему, это, поручик Ремизов решил, что немцы начнут атаку именно на его участке?
– Так, Ваше благородие, этот самый «штабной офицер» и сказал их благородию, что, мол, через час, немцы должны начать массированное наступление на участке 4-й роты, и, мол, из-за этого, данная рота уже давно тихо отошла со своих слишком далеко выступающих вперёд позиций на одну линию с нами и её соседями с другого фланга… так сказать, для выравнивания линии фронта.
– А, когда ваш поручик отдал команду открыть огонь, офицер из штаба находился ещё у вас или уже ушёл?
– Ушёл, Ваше благородие. Он сразу же ушёл, как только их благородие пошёл готовить роту к бою.
– Так, как же, тогда, поручик Ремизов решил, что пришла пора открывать огонь? – стал я нетерпеливо допытываться у денщика.
– А всё произошло так, как сказал «штабной офицер». Ровно в двадцать три часа со стороны немцев взлетели три зелёные ракеты, означая, согласно его предупреждению, сигнал к началу их наступления, и раздалась беспорядочная пулемётная и ружейная стрельба. Их благородие приказал осветить предполагаемый участок немецкой атаки осветительными ракетами. Когда ракеты взлетели, мы увидели на оставленных, как мы ошибочно думали, позициях 4-й роты какое-то перемещение людей в военной форме. Разглядеть – кто это: немцы или наши – было невозможно. Мы все решили, что немцы уже заняли бывшие позиции 4-й роты, и их благородие, нисколько в этом не сомневаясь, отдал приказ открыть огонь по врагу, – со слезами на глазах поведал мне молодой денщик.
– А какой чин был у этого «штабного офицера»? Как он выглядел? Не назывались ли в разговоре с поручиком Ремизовым его имя и фамилия? Были ли они знакомы до этого? И, наконец, почему поручик сразу поверил этому «штабному офицеру» и не перепроверил приказ у своего командира батальона подполковника Иванова? – не отставал я от бедного, дрожавшего от нервного переживания, солдата.
– Не знаю, Ваше благородие! Ей Богу не знаю – кто это… Я думаю так: раз этот офицер беспрепятственно дошёл до передовой – значит, он знал все наши пароли, а, раз это так, то выходит, он – действительно, из «штабных». Впрочем, могу и ошибаться… ведь, из-за низко опущенного капюшона, его лица я, тогда, так и не увидел… Но, зато, я успел разглядеть под небрежно наброшенным на его плечи французским военным плащом русскую офицерскую форму. Да, и по-русски этот человек говорил, как мы с Вами. Как я понял, их благородие с ним лично знаком не был, но лицо его раньше уже видел. Он, так, прямо ему и сказал. Поэтому-то, и выпить предложил, а тот – не отказался. О чём они промеж себя разговаривали, когда выпивали «на скорую руку» – я не знаю, поскольку господин поручик отослал меня из своей землянки. Да… чуть не забыл сказать: их благородие знал, что подполковника Иванова нет на месте, так как тот заранее предупреждал господ офицеров нашего батальона о том, что вечером будет в штабе полка у полковника Дьяконова… Да, и «штабной офицер» сразу же ему сказал, что всего пару часов назад он видел нашего командира батальона в штабе у господина полковника.
– А не было ли какого изъяна в одежде этого офицера?
– Не помню я… Хотя… был изъян! Сзади у его плаща – внизу, по центру – вырван кусок, размером с ладонь.
– Ну, спасибо тебе, братец, за рассказ. Не раскисай! На войне ещё и не такое случается… А, к вечеру, глядишь, будет у тебя уже новый командир, – приободрил я, на прощание, молодого денщика и поспешил покинуть расположение 2-й роты.
В нашем батальоне тоже очень живо обсуждали несчастье, случившееся со 2-й и 4-й ротами соседнего батальона. Разумовский, также, как и я, был склонен видеть в произошедшем нечто большее, чем пьяную случайность, а Орнаутов с Моремановым, в принципе, были согласны с официальной версией, говоря, что Ремизов мог, запросто, «сорваться», так как совсем не умел пить. При этом, я, изредка поддакивая Мишелю, тем не менее, не пытался особо оспаривать и позицию Пьера и Сержа. Об информации же, полученной мной от денщика Ремизова, я, и вовсе, молчал «как рыба», помня о строгом предупреждении Батюшина.
Тем временем, разговор в нашей офицерской землянке постепенно перешёл на общеполитические и военно-стратегические темы.
Зачинщиком выступил Разумовский:
– Вся беда в том, господа, что сейчас не только в Русской армии, действующей на Восточном фронте, но и во всём российском обществе, как-то, уже позабылись первые победы русского оружия в этой войне. Настолько тяжела была горечь наших последующих поражений. И Львов, и Перемышль, занятые нами во время Галицийской операции, вновь перешли в руки германских и австро-венгерских войск. Немцы захватили Варшаву и все наши крепости в Польше. Русские войска оставили, также, Литву и часть Латвии. Отсюда – и это гнетущее настроение в Русской армии, причём не только на Восточном фронте, но и здесь, у нас, на Западном театре военных действий.
– Ты прав, как всегда, Мишель, – поддержал его я. – К тому же, позвольте напомнить вам, господа офицеры, что к началу нынешнего одна тысяча девятьсот шестнадцатого года Россия уже потеряла в этой войне убитыми, ранеными и пленными, три с половиной миллиона человек. Фактически, из строя была выведена вся кадровая русская армия; при этом, лучшие – гвардейские – части были уничтожены в боях ещё в первые полгода войны. И, с тех пор, комплектование русских частей идёт, главным образом, за счёт плохо обученных новобранцев и резервистов.
– Да-да-да, – разгорячился, как обычно, Мореманов. – Всё это от того, что в армии почти не осталось кадровых офицеров. Большинство из них выбыли из строя ещё в самом начале войны, когда велись наиболее активные боевые действия на Восточном фронте, и – как результат – основная масса нынешних командиров, состоит, сейчас, из так называемых «офицеров военного времени». За их спиной – гимназия, реальное училище или один-два курса гражданского института – и никакого военного или командного опыта. Прошёл сокращённый курс школы прапорщиков или военного училища – и нате вам, пожалуйста, офицерский чин «прапорщика». Приходит, потом, такой интеллигент в офицерской форме на фронт, а там – солдатня с её горлопанством и ленью. И, вместо того, чтобы «зарядить» хаму и лентяю в его «свинячье рыло», он начинает ему «лекцию читать» и на «Вы» его называть, а, после этого, удивляется – почему его «солдатика» никак в атаку не поднимешь.
