Француз, которому предстояло стрелять первому, быстро потерял свою былую решительность и заметно нервничал. Ему явно не хотелось уже стрелять в Мореманова – по сути, своего фронтового товарища, и он с ужасом ждал условного знака, дающего ему право на выстрел.

Что же касается Сержа, то тот, несмотря на настигшее его, наконец, спокойствие, выглядел более решительным в стремлении довести эту дуэль до конца.

Лемешев медленно поднял вверх свою руку с фуражкой и, замерев на секунду в такой позе, уже было намерился опустить её резко вниз, тем самым подавая сигнал о начале дуэли, как вдруг, со стороны немцев, раздалась короткая пулемётная очередь, и французский лейтенант, громко вскрикнув от боли и нелепо взмахнув обеими руками, «мешком» свалился с бруствера на разделяющую нас с противником территорию.

В тот же миг, рефлексивно среагировав на первые же пулемётные выстрелы в их адрес, поручик Мореманов одним ловким движением своего тела, буквально, кубарем скатился к нам в окоп, где, рывком вскочив на ноги, моментально обвёл нас своим возбуждённым и одновременно недоумённым взглядом.

Видимо, немцы «обиделись» на нас за полное игнорирование нами их присутствия на данной территории и этим крайне весомым аргументом, в одночасье, положили конец так и не начавшейся дуэли наших офицеров, а, заодно, и весьма убедительно продемонстрировали нам, что сей участок хорошо ими пристрелян.

Тем временем, находившиеся рядом с нами французские офицеры тревожными голосами стали окликать своего товарища, не решаясь выглянуть из-за бруствера. И тот, неожиданно для всех нас, тут же откликнулся и, сообщив, что ранен в ногу, попросил их о помощи.

Французы нерешительно затоптались на месте, но, надо отдать им должное, всё же попытались перелезть через бруствер окопа, чтобы доползти до раненого коллеги.

Однако, немцы, словно издеваясь, немедленно дали ещё одну прицельную пулемётную очередь в нашу сторону, и все выпущенные ими пули легли ровно в метре от бруствера.

Французы моментально замерли и больше не предпринимали попыток высунуться из окопа.

Тем временем, раненый француз стал громко стонать и кричать, что никак не может остановить кровь.

– До вечера не протянет. Надо кому-то рисковать, – резонно заметил Лемешев.

– Может, санитаров позвать? – нерешительно спросил у нас французский капитан.

– Каких санитаров? А они, что – не люди? Мы – офицеры – эту «кашу» с дурацкой дуэлью заварили, а теперь, что – пускай солдатики отдуваются? – возмутился я.

– Ты прав, Николя, это – моё дело! – твёрдым голосом отчеканил Мореманов и решительно полез на бруствер.

Выждав момент, он, с громким возгласом: «Эх, была, не была!», скрылся за бруствером.

И тут же вновь застрочил немецкий пулемёт, который стрелял, не переставая, не менее десяти секунд, прежде чем неожиданно замолчал.

Мы переглянулись, не решаясь произнести вслух то, что в тот миг одновременно пришло нам всем в голову.

К счастью, именно в этот момент, на бруствере показалась голова Мореманова, который, буквально, прохрипел, чтобы мы поскорее втащили его вместе с раненым французом к себе.

В тот же миг мы все – русские и французы – оказались на бруствере, и несколько пар наших рук, в считанные секунды, дружно затащили неудачливых дуэлянтов в глубокий окоп.

Почему перестал стрелять немецкий пулемёт – мы так, тогда, и не узнали. Возможно, его заклинило, или в нём закончилась пулемётная лента… а, может быть, сыграл свою роль некий «человеческий фактор», и немецкий пулемётчик просто пожалел Сержа с его раненым французом… Не знаю… Мы, тогда, абсолютно не задумывались по этому поводу и просто были счастливы, что они оба остались живы.

Раненый французский лейтенант был немедленно отправлен нами в госпиталь, а изрядно потрёпанный Мореманов – в его офицерскую землянку с целью приведения им своего внешнего вида в порядок перед неизбежным докладом подполковнику Готуа об инциденте на вверенном ему участке – естественно, без какого-либо упоминания о несостоявшейся дуэли.

А на следующий день наш батальон, как, впрочем, и вся 1-я Особая пехотная бригада, подвёргся массированному немецкому артобстрелу и такой же мощной пехотной атаке.

Однако, боевое крещение бригада выдержала на отлично. Атака немцев была отбита, и, при этом, мы обошлись без потерь с нашей стороны.

Прошло несколько дней нашего пребывания на Западном театре военных действий, прежде чем немцы, находившиеся в противоположных от нас окопах, поняли, что оборону против них сейчас держат русские части. Не знаю, насколько это повлияло на их моральное состояние, но ожесточённость нашего с ними противостояния лишь стала набирать обороты: перестрелки, в том числе артиллерийские, происходили, практически, каждый день; при этом, плотность огня, здесь, была на порядок выше, чем на Восточном – Российско- Германском фронте.

На каждом участке боевых действий во Франции, с обеих сторон, были сосредоточены сотни орудий и пулемётов, десятки лётных эскадрилий и наводящих ужас громадных танков. И, когда всё это начинало стрелять и передвигаться, у многих, даже видавших виды солдат, зачастую, сдавали нервы. А, ведь, под этим огнём нужно было ещё отбивать вражеские атаки и двигаться вперёд, захватывая немецкие позиции и удерживая их до подхода свежих сил…

Не зная точной информации про врага, трудно рассчитывать на успех в каких-либо активных военных действиях против него. Поэтому, наш батальонный командир подполковник Готуа сразу же поставил перед нами задачу – организовать ночную разведывательную вылазку в немецкие окопы и взять в плен немецкого офицера.

Добровольцев на такое дело долго искать не пришлось. В каждой роте, как правило, всегда находятся несколько смельчаков, готовых рискнуть своей жизнью для общего блага. Нашлись такие и сейчас. Мы отобрали из них пятёрку самых-самых отчаянных и очень тщательно их проинструктировали.

Главным в этой разведгруппе был младший унтер-офицер Котов, а его помощником – ефрейтор Калмыков. Оба – опытные воины, ходившие в разведрейды ещё на Восточном фронте. Трое остальных же были очень молоды и горячи. И мы, не без оснований, боялись того, чтобы они, из-за своей горячности, «не наломали дров» в своей первой вылазке к врагу.

Особенно смущал и, тем не менее, вызывал какую-то подсознательную симпатию молодой ефрейтор Малиновский из пулемётной роты Разумовского. Его все звали «Родькой», хотя сам он неизменно просил называть его Родионом.

Этому пареньку было всего семнадцать лет. Пятнадцатилетним мальчишкой он сбежал из родной Одессы на фронт сразу же после начала этой войны: залез на станции «Одесса-Товарная» в вагон первого попавшегося ему воинского эшелона, направлявшегося на запад, и спрятался так, что ехавшие в нём солдаты обнаружили его только лишь при приближении к району боевых действий. Так Родька стал рядовым пулемётной команды 256-го пехотного Елизаветоградского полка, в составе которого он более года провоевал в Восточной Пруссии и Польше, где, кстати, получил свой первый Георгиевский крест за храбрость.

В октябре одна тысяча девятьсот пятнадцатого года Малиновского тяжело ранило под Сморгонью, и он попал в госпиталь, после которого был сразу направлен в ещё комплектовавшуюся, тогда, в Москве 1-ю Особую пехотную бригаду, где его зачислили в пулемётную роту моего друга Разумовского, который «души не чаял» в отчаянном Родьке и зачастую закрывал глаза на отдельные озорные проступки рано повзрослевшего мальчугана.

Вся пятёрка разведчиков внимательно выслушала наш инструктаж и после двух-трёх уточняющих вопросов отправилась в свой первый «поиск».

Стояла тёплая летняя ночь, и на небе, полном звёзд, величаво светила полная луна. Вокруг нас царила непривычная для слуха, какая-то настороженная, тишина и всё происходящее казалось нереальным до умопомрачения; и только лишь дым от горящей папиросы закурившего Разумовского ненавязчиво возвращал меня в суровую действительность.