Литмир - Электронная Библиотека

В парке стало прохладно.

Дневная жара давно отступила. Где-то вдали чуть слышно звучала музыка, и вечная наша эстрадная звезда пела и пела, навязчиво повторяя: «Без меня тебе, любимый мой, Земля мала, как остров…»

Зина, услышав это, лишь грустно покачала головой, промокнула повлажневшие глаза и обернулась к Марине.

– Ну, теперь ты, Маришка. Твой черед.

Маринка слегка напряглась. Не зная, с чего начать и что сказать, огорченная предыдущими историями, она несмело улыбнулась.

– Ой, девочки, а мне и рассказать вам нечего. У вас такая жизнь, что можно романы писать и кино снимать, а у меня… – Она от волнения сжала ладошки в кулачки и прижала их к груди, чтобы унять колотящееся сердце. – У меня все просто. Как-то обыденно. Нет у меня денег, нет большого дома, нет машины и дачи… Ничего нет. – Она пожала плечами и исподлобья взглянула на подруг, внимательно за ней наблюдающих. – Я тоже много работаю. И тоже медсестрой, кстати, как твоя мама, – она обернулась к Тосе. – Но не жалуюсь. Правда. И на диетах не сижу, некогда мне… – Марина, словно вспомнив что-то очень важное, вдруг широко улыбнулась, и глаза ее неожиданно засияли таким счастьем, которое утаить невозможно. – Все в моей жизни просто. Но… У меня есть самое главное. Сын, дочь и муж. Это, девочки, мое богатство. – Она застенчиво отвела глаза и пожала плечами. – Правда… Муж мой не работает.

– Как? – охнула Зина и открыла рот для осуждений.

Марина подняла руку, останавливая ее порыв.

– Он – инвалид. Попал в аварию десять лет назад. У него нет ног. Но он – вся моя жизнь. Я так люблю его, что мир для него переверну! Всякое бывало. После той аварии страшной мы по больницам скитались, жить заново учились, и все вместе, рядом… И я Богу каждый день молилась, чтобы мой муж выжил. И он живет. И любит меня. И я его… И мне ничего не нужно. Ничего! Ни домов, ни платьев, ни колец… Только его любовь. – Она, покраснев, стыдливо глянула на подруг. – Вот и все. И… Я так счастлива, девочки…

Тося, долго молчавшая, удивленно сдвинула брови, покачала головой, всплеснув руками. А потом вдруг подняла бокал и тихо проговорила:

– Слава богу… Ой, как хорошо! До слез! Хоть кто-то из нас не ошибся. А ты не стыдись, не надо. Любовь-то не скроешь. Радуйся! Пью за тебя и твоего мужа. Люби за всех нас. Люби изо всех сил…

– Вот тебе и жизнь. Вот тебе и любовь… – удивленно хмыкнула Зинка, тряхнув коротко остриженными волосами.

Они еще долго-долго сидели за крохотным столиком в летнем кафе.

Стало тихо. Усталые официанты медленно убирали посуду. Гасли огни.

Ночь неторопливо вступала в свои законные права.

И только далекие звезды, искрясь и мерцая, летели, сгорая, с оглушительной высоты, стремясь исполнить загаданные землянами желания и напевая свою вечную песню.

О любви…

Поминальная

Песня плыла над огромной деревней.

Растворяясь в вечернем воздухе, уже густо синеющем от надвигающихся из-за леса сумерек, она разносилась по окрестностям, наполняя их благостной грустью, острой проникновенностью, искренними страданиями и неизбывной любовью.

Песня раздольно лилась, то затихая, переходя на едва слышный непривычному уху речитатив, напоминающий глухое рыдание, то, наполняясь неведомой силой, расширялась и переходила в отчаянное полноголосие, насквозь пропитанное былой любовью, отчаянием потери и благодарностью за пережитое.

Агаша, чуть сгорбившись, сидела на высоком деревянном крылечке. Одна рука ее, лежащая на коленях, чуть подрагивала, словно отсчитывала такт, а вторая, сжимающая носовой платок, беспокойно его теребила.

Старушка глядела вдаль, поверх уже прощающихся с летом безжизненных полей, отдавших свое тепло и материнскую силу новому урожаю. То там, то здесь виднелись небольшие круглые стога сена, дурманящие воздух запахом свежескошенной травы, туманных рассветов и теплого парного молока.

Близилась осень. Та, которая еще умеет радовать… Ранняя, щедро сыплющая золото по кронам деревьев, разбрасывающая охапки серебристой паутины, легко парящей в уже остывающем воздухе, густеющая низкими и плотными молочно-кисельными туманами на заре.

Осень подступала несмело, застенчиво… Не торопилась, словно растягивала удовольствие, наслаждаясь еще по-летнему теплыми вечерами.

Однако каждый последующий день уже неумолимо приносил весточки подступающих холодов: то ранние ночные заморозки, то стаи суетящихся птиц, то низкие серые тучи, сердито плывущие над землей в ожидании своего часа.

Природа жила по своим вечным законам. По своим…

А ведь у каждого из нас в душе тоже есть что-то вечное, неистребимое и неизменное… Свое. Таящееся в самом заветном уголке души. Сокровенное.

Обязательно есть. У каждого.

Агаша, как и природа, жила по своим законам. Вот уже целых пятнадцать лет вела личный отсчет.

Чтила и соблюдала время, понятное только ей одной.

И душа ее, чистая и светлая, тоже жила по этим временным вехам, когда-то установленным несговорчивой памятью и скорбящим сердцем.

Пятнадцать лет – срок немалый. А для века человеческого, скоротечного и беспокойного, и подавно.

Жила Агафья одиноко. Работала с утра до ночи.

Сын вырос, давно в город уехал, женился, мать навещал редко, да она и не жаловалась. Привыкла терпеть…

Соседи любили ее за приветливость, доброту и отзывчивость. Удивлялись ее трудолюбию и выносливости: все одна да одна, а в хозяйстве да в доме – чистота и порядок. И все вроде бы не торопясь, не суетясь, не пустословя… И пожалеет, и выслушает, и поддержит.

Одним словом, светлый человек. Чистая душа.

Но два раза в год Агафью словно подменяли. Она замыкалась, затихала, как-то каменела.

Вставала до зари.

Молча, безотрадно и сосредоточенно хлопотала по хозяйству. Хмурясь и прикусив губы, чтобы не расплескать накопившуюся в ней тоску, тщательно вымывала полы, посыпала их сухими пахучими травами.

Надевала темное скорбное платье, расчесывала седые волосы наугад, не глядя в зеркало, а потом шла в старую деревенскую церквушку. Там заказывала службу и, долго кланяясь святым иконам, что-то беззвучно шептала и шептала бледными бескровными губами.

Не голосила, не проклинала судьбу, не рыдала, по-бабьи причитая…

А потом возвращалась домой, распахивала двери навстречу всем ветрам, садилась на высокое крыльцо и пела, глядя куда-то вдаль…

Поначалу людей это удивляло.

Соседи, ничего не понимающие, сбегались к ее дому со всех концов деревни, изумленно пожимали плечами. Те, кто посмелее, даже пытались ее окликнуть… Но Агафья, словно превратившись в ледяную глыбу, только пела и пела, разрывая душу горькой печалью, глухой тоской и бесконечной болью, летящими высоко над деревней, уносящимися куда-то за горизонт…

Туда, откуда не возвращаются.

И постепенно стоящие вокруг бабы, словно вдоволь напитавшись незатейливой скорбной мелодией, густо плывущей по деревне, затихали, замирали и начинали несмело, тихонечко подпевать, смахивая текущие по загорелым лицам слезы.

Так и шло время…

Теперь-то, конечно, все уже привыкли, да и то, подумать страшно, пятнадцать лет прошло. И лишь иногда, судача об этой странной причуде Агафьи, соседи только недоуменно качали головой да разводили руками.

А что тут скажешь? Ее жизнь… Ее выбор. Ее печаль.

И поэтому, когда два раза в год по большой зажиточной деревне разливалась тоскливая, рвущая душу, песня Агаши, до краев наполненная бабьим горем, бесконечным страданием да тоской, все вокруг горестно замолкали.

Долго слушали скорбную, жалостливую, переходящую то в шепот, то в истошный вопль, надрывную мелодию и лишь печально, сочувственно вздыхали:

– Горюет баба… Надо же! Ишь, сколько годов, а тоска не унимается. Рыдает голубка… Сиротинушка.

Теперь-то знали и мужики, и бабы, отчего только два раза в год поет одинокая женщина, рано состарившаяся и согнувшаяся от непосильной работы.

Два раза в год.

7
{"b":"750949","o":1}