Настоящая, печальная улыбка мелькнула на его губах, ни капли не напоминающая привычный резкий и насмешливый оскал. В тусклом свете нескольких свечей и отблесках огней, зажженных гуляющей солдатней внизу, он казался немного незнакомым, иным. Мэва немного неловко отвела взгляд.
— Ты что-то хотел?
— Не мог места себе найти, пошел, куда глаза глядят, — невинно ухмыльнулся Гаскон. — Прогонишь — уйду. Мне показалось, тебе тоже одиноко сидеть здесь, как принцесса в башне.
— Оставайся, если хочешь. Будешь играть роль ужасного дракона.
Она кивнула на высокий стул с резной спинкой, больше напоминающий трон; он тоже остался от аеп Даги, и Мэва желала бы изрубить его в мелкие щепки в приступе бессильной ярости, но не стала, понимая, что это ничего не решит. Следы войны нужно было вычищать иначе: издавать новые законы, делить не сгоревшую землю, чтобы не пришел голод в грядущие годы, раздавать награды и жаловать титулы, вычищать предателей, павших к ногам Черных и лобзавших им сапоги… Едва ли это будет просто, но уж явно не хуже бесконечных битв.
В стекле Мэва видела свое бледное лицо, перечеркнутое глубоким шрамом. Так и не снятая корона тускло сияла, а глаза были темны, точно впавшие глазницы покойника. Она потеряла слишком многое, чтобы радостно встречать победу; жаль, что нет магии, которая вернула бы ее на месяцы назад, — может, она исправила бы что-то, хотя бы попыталась. Мэва прижала ладонь к стеклу; руку обжигало холодом.
— Скажи, ты никогда не жалела, что отправила в бой Рейнарда? — тихо спросил Гаскон. — Может, будь он жив, ты не чувствовала бы столь сильной утраты. Мне тяжело видеть тебя такой, Мэва. Ты снова не спишь, ты не можешь радоваться победе, которую мы заслужили… Иногда мне кажется, лучше бы я…
Умер. Она договорила за него мысленно: научилась чувствовать, что Гаскон хотел бы сказать, да и это не было так сложно. Не успел он закончить, Мэва рванулась к нему навстречу, ухватила на воротник, встряхивая неожиданно, со злой силой. Она хотела бы ударить, но руки дрожали.
— Не смей так думать, — прорычала она. — Мне тяжело было бы терять вас обоих. Мы не властны над своей судьбой, Гаскон, а мне остается только пожинать плоды своих решений. Ни одно из них не было неверным. Нет меньшего или большего зла. Могла умереть и я, мог любой из нас.
— Наконец-то узнаю тебя, — вздохнул Гаскон, улыбаясь. — Такой ты нравишься мне гораздо больше, чем утопающей в своей горечи.
Она замолкла. Отняла руки, отстранилась. Гаскон казался слишком искренним, чтобы притворяться, пытаясь ее разозлить, заставить вспыхнуть яростью снова, точно как на поле боя.
— Можешь считать меня глупцом, но я сам рад бы умереть вместо Рейнарда, если б это сделало тебя счастливее, Мэва, — покачал головой он. — Это достойная смерть, та, о которой разбойнику, вроде меня, только мечтать.
— Я все-таки ударю тебя, — беспомощно проговорила Мэва. Она была рада, что в темноте, даже стоя так близко, Гаскон вряд ли может рассмотреть ее искаженное лицо.
— Я благодарен за то, что ты не вздернула меня тогда, очень давно, и что позволила пройти весь этот путь. Я волен был уйти, Мэва, но сам хотел остаться и сражаться за тебя. И мне не нужны ни земли, ни золото, ни слава, ничего, я делал это, чтобы увидеть, как ты будешь стоять перед радостной толпой твоего народа.
Она застыла, когда Гаскон порывисто схватил ее за руку — пальцы его, худые, с мозолями от тетивы, чуть дрожали и обжигали лихорадочно, но голос его был серьезен и тверд как никогда. Он не лгал ни в едином слове, здесь, в мягкой полутьме, где не перед кем было отыгрывать свои ужимки. Гаскон был таким, каким знала его и понимала только Мэва, искренним и оттого немного потерянным.
— Как благородно, — едва слышно вздохнула Мэва.
— Не совсем, не ожидала же ты от самого Кобелиного Князя такой щедрости? — хмыкнул он, точно решился на опасную авантюру. — Одно условие все-таки могу назвать. Позволите украсть еще один поцелуй, моя королева? — немного криво улыбнулся Гаскон.
Ей на краткое мгновение подумалось, что если он вздумает издеваться над ней и потянется снова целовать руку, придется приказать немедленно повесить его на ближайшем столбе.
— Всего один? — только уточнила Мэва, потому что никаких иных здравых мыслей у нее в голове не осталось.
Он ничего не ответил, шагнул ближе. Целовал аккуратно, будто боялся, что это наваждение спадет, сном ускользнет прочь. Мэва прикрыла глаза; в кабинете и так было слишком темно. Она запомнила пряный привкус вина и то, как скользнула рука по виску, по волосам, бережно поправляя ей тяжелый королевский венец. Мэве не хватало воздуха, легкие будто залили расплавленным металлом.
Она хотела сказать что-то, но не находила слов. И совершенно забыла, как даме стоит реагировать на поцелуи наглых разбойников; только забытой части ее хотелось, чтобы этот миг не заканчивался никогда, — мгновение, в которое она наконец почувствовала спокойствие спустя столько месяцев.
Гаскон так и не отпустил ее руку.
— Пообещай кое-что, Мэва, — попросил он. — Забудь на мгновение войну. Ты победила, это твой триумф, так отметь его, как полагается. Все эти напыщенные короли и графы не смогли, а ты своими руками выцарапывала нам победу. Завтра будут праздновать, завтра все солдаты, которые верят в тебя, будут наблюдать. Улыбайся им, гордись тем, что совершила, Мэва. Это единственное, что я могу просить.
— Верни корону, Гаскон, — потребовала она, как только смогла говорить. — Сейчас же.
Он расхохотался, подбрасывая золотой венец и ловя, ловко крутанув на запястье. И впервые за все дни после смерти Рейнарда Мэва смогла улыбнуться ему в ответ.
========== 5. ==========
Комментарий к 5.
все-таки пять - хорошее число, так что вот заключительная (надеюсь) зарисовка.
au, в котором додаем свои концовки; все до неприличия счастливы, хэппиэнд.
— Я надеялся увидеть тебя в придворном платье с декольте хотя бы в этот день, — горячим шепотом опалило ухо, и Мэва нестерпимо захотела обернуться, но только увереннее стиснула пальцы на ножке кубка с крепким, сладким вином. Укор она готова была принять справедливо, ведь и правда предпочла не обнажающие плечи украшенные корсеты, а позолоченный легкий доспех — так, бесполезная в бою декорация, слишком изящная. Мэва не отступила от себя ни на шаг; королевская мантия укрыла плечи, венец железно стиснул виски.
— А я тебя — в приличном камзоле, Гаскон, — проговорила она негромко, сдерживая улыбку. — Похоже, мы оба немного разочарованы.
Он устроился по левую руку от нее, и Мэве на мгновение показалось, что неисправимый Гаскон сейчас закинет ноги на стол, точно как привык делать, но, к счастью, это была лишь ее фантазия. Праздник набирал обороты; звучала музыка, кто-то танцевал. Кругом — сплошь высший свет, слетевшийся коршунами на торжественный королевский прием, да ее соратники, решившие присоединиться к трапезе, хотя многим из них, да и ей пока что, привычнее была походная столовая, чем обширная зала замка с высоким потолком и ослепительным блеском висячих люстр. Справа от Мэвы сидел напряженный Виллем, не отваживающийся притронуться к вину: он чрезвычайно быстро пьянел. Король Демавенд, так и не покинувший пока Ривию, устроившийся напротив за другим концом мощного длинного стола, окруженный приближенными аристократами, ничем не смущался, был пьян давно и безнадежно.
— Ты все-таки улыбалась им, — мимоходом произнес Гаскон, ловко впиваясь в жареную птицу посередь стола ножом и утаскивая себе на блюдо аппетитные куски. — И сияла ярче клятых нильфгаардских солнц. Что ж, доспехи в чем-то выигрывают.
— Ты был очень убедителен в просьбах, — аккуратно ответила Мэва.
Прикусила губу, словно хотела уловить горько-пряный привкус того прикосновения. Она до сих пор не была уверена, не наваждение ли это; они о той ночи не говорили, а Гаскон исчез в тенях коридора, как только вернул ей корону. Мэва не хотела признаваться, что ей стало легче, что на сердце, рваном, истерзанном, искалеченном, было почти тепло. Она уже забыла, что оно может чувствовать что-то, кроме выжигающей ярости и отчаяния, она забыла, когда заживо приколотила к своей душе стальной щит, поглубже вогнав штыри. А тут кто-то решил ее отогреть пылающими пальцами, искренне, надеясь на удачу и только на нее: Гаскону всегда везло. А Мэва не привыкла сдаваться, и упрямство не позволяло ей покориться.
