— Я верю в твою силу, Марья Моревна, — с уважением проговорила Ядвига. — Я не твой враг.
— Мой муж говорит, у тебя нет ни врагов, ни друзей. Ты не выбираешь, и поэтому ты опасна, — проговорила Марья, усмехаясь, чтобы Ядвига видела ее острые зубы. — Тот, кто стоит посреди поля брани, может ударить в кого угодно. Его клинок разит без разбору. У него нет чести…
— Славно же твой муж обо мне думает, — цокнула Ядвига. — Я сторожу границу, Марья Моревна.
— Между чем?
— Тем, что люди наивно прозвали жизнью и смертью, поскольку не могли облечь это в более подходящие слова.
Она вовсе не выглядела опасной; Марья привыкла выходить против яростных русичей или степняков, напоминающих змей, ловких и бесстрашных, но врага, подобного Ядвиге, она не встречала. Обычная женщина в цветастых юбках, с наброшенным на плечи узорчатым платком — ее можно было принять за жену купца, если не заглядывать в вечные холодные глаза.
Марья сознавала, что Ядвига — не то, что другие. Даже по сравнению с нечистью она казалась иным, слишком могущественным, чем-то, что в языческие времена считали божествами. Молясь Белобогу в детстве, Марья гадала, куда делись великие из сказаний, а выросши и попав в Лихолесье, поняла, что они спрятались далеко-далеко от жадных глаз людских священников, не терпящих чужих идолов…
Похожей силой обладал Хозяин, приютивший их народ на своей земле, и его Марья уважала, чувствовала его ворожбу, сопровождающую ее на охоте, как нечто мягкое, ласковое, пуховое — и готовое задушить тяжелой периной любого с недобрым помыслом. Она испытала его злость недавно, на поле брани. Хозяин не терпел сражений, нарушающих ход жизни. Но Марья не знала, чего ждать от Ядвиги…
— Я хочу рассказать про Алатырь, — сказала Ядвига тем тоном, каким нянька обыкновенно начинала сказы долгими вечерами. Невольно Марья вспомнила, как старуха сидела за прялкой, чуть не касаясь ее горбатым носом, и дергала бесконечную нить — это казалось маленькой Марье воплощенным кошмаром.
— Я знаю про камень. Где-то под Китеж-градом есть Алатырь, из-под которого течет живая и мертвая вода. Источник… — Марья перевела дыхание. — Из него родилась наша Смородина. Но он куда сильнее ее, и он в руках Ивана, вот в чем беда.
— Ты никогда не размышляла, почему два источника проистекают из одного места?
Марья покачала головой. Ей показалось, что не нужно отвечать, а лишь слушать, что вливает ей в уши Ядвига — словно воск, заглушая привычный шум Кощеева двора.
— Чернобог и Белобог есть одно, Марья Моревна. Люди не понимают, им нужны… стороны. Так им проще думать и воевать. Равновесие есть единственная мера и истина. Два лика бога — как сложно им это осознать.
Она завладела вниманием Марьи легко, наметив лишь первый стежок своего рассказа. Волнение за Кощея заставляло ее прислушиваться ко всякому, кто что-то смыслил в божествах, раздирающих мир на части.
— Я не понимаю. Белый или Черный Бог травит моего мужа?
— Он сам обрек себя на смерть, — выплюнула Ядвига с нескрываемой досадой. Видно, вспомнила недавний разговор. — Мог бы отступиться, но вовлек себя в эту месть… Ни одному человеку она не принесла ничего благого!
— Быть может, поэтому он не хочет быть человеком, — вставила Марья, знающая, что колдовского в Кощее куда больше, чем обыкновенного, смертного. — Если ты учила его ворожбе, знаешь, как он упрям! Ни за что не оставит…
— Он мог бы стать одним из богов, — сквозь зубы сказала Ядвига. — Но погибнет зазря. Он рассказал мне про вашу затею с пленом… Дурное дело, Марья Моревна. Белобог — то же, что и сила, изводящая его, но другим боком. В Китеж-граде он, может, и не погибнет от руки княжича, но место это его изведет. Древнее. Первое. Прежним он не будет.
Марья что-то вспоминала. Кощей с Вольгой часто говорили про отражения, но она считала это лишь красивыми словами, какой-то присказкой… Ядвига никогда не шутила, она глядела тяжело и грозно, рассчитывая, что Марья внимает ей и запоминает каждое слово.
— Чернобог и Белобог продолжают друг друга, Марья Моревна, как ночь идет за светлым днем, как лютый мороз приходит вслед за жарой. Чернобог живет на севере, Белобог на юге, но вместе они охватывают весь мир, всю Явь. Нельзя их друг от друга отделить, как правду и кривду; одно порождает другое, перекручивается. Когда мир сотворяли, они крылом к крылу летели, вместе на Алатыре души людские ковали — так уж говорят; один по правую сторону, другой по левую…
— Я слышала… — с внезапной робостью вставила Марья.
— Летели, говорят, над вечным океаном два сокола: Черный, Белый, — с улыбкой начала Ядвига. — Черный нес ком земли да уронил, и вырос из того остров Буян, а на нем великий дуб, а под ним — Камень-Алатырь, но мертво было то место, холодно, потому Белый, в чьем клюве были колосья, засеял остров, и стал он лучше всех на свете…
— Остров… Китеж стоит на острове! — воскликнула Марья невольно. — Но как это может быть? Он окружен озером Светлояром, а никаким не морем-океаном…
— Говорят, раньше везде вода была, а потом земля народилась, — подсказала ей Ядвига. — Разве это тебя больше всего волнует, Марья Моревна?
Сложенная история пугала ее. В ней была какая-то новая грань, та, которой Марья не видела, живя и в Ярославе, наполненном колокольным звоном и песнопениями священников, и в диком Лихолесье, где среди каменных кругов славили Чернобога.
— Так за что мы деремся? — вырвалось у Марьи. — Почему в радениях Белобогу всех, кто поклоняется Черному идолу, называют отступниками и подлыми змеями? А мы, принося жертвы Чернобогу, просим пролить ужас на церкви Китеж-града?
— А потому, что люди слабы, Марья Моревна, — с прежним напевом продолжила Ядвига. — Они будут сражаться. Даже будь у них один-единственный бог, они нашли бы повод обнажить оружие. Их ведут страсти. Месть, жажда силы. Как бы он ни мучился, Кощей все еще остается одним из людей, если не может взглянуть на это свысока и отступиться…
— Но именно эти переживания и делают нас смертными, — согласилась Марья. Ей стало печально, но она не понимала отчего. — Война никогда не завершится, поэтому ты остаешься в стороне?
Ядвига кивнула и улыбнулась. Видно, ей нравилось, когда с ней соглашались, но, зная строптивость Кощея, нечасто ей приходилось видеть понимание в ученике.
— Почему ты рассказала об этом мне? — спросила Марья. Ей чудилось, ее хотят навести на какую-то необходимую мысль. Она царапалась в голове, как голодная крыса.
— Потому что ты умеешь слушать, Марья Моревна. И потому что ты стала частью этой истории.
***
В горницу Марья вернулась как бы сонная, с болью, поселившейся в голове. Она хотела обратиться к Любаве, чтобы та приготовила ей какой-нибудь отвар, но не нашла сил даже на это. Такая усталость нападала на нее, бывало, после долгой сечи. Марья решила, что не прошло ее ранение, успокоила себя… Она дернула ленту на косе и на ходу принялась расплетать, словно это могло освободить ее мысли; косых взглядов Марья не боялась: она была в своем доме.
Сказанное Ядвигой странно тревожило ее, и Марье захотелось обдумать ее слова в тишине и уединении. Но стоило заглянуть в свои покои, она нашла там мрачного, пусть и не встревоженного ее пропажей мужа. Взглянув на нее, Кощей нетерпеливо и властно махнул рукой, и Марья услышала быстро удаляющиеся шаги Любавы, оставившей их наедине. Не скрывая измотанности, Марья прошла к сундуку под окном и, подумав, сняла пояс с мечом, положила оружие сверху, на крышку. Развернулась к Кощею, испытывая странную неловкость, какой между ними никогда не было — не оттого ли, что она секретничала с Ядвигой у него за спиной? Но Кощей делал то же и перед Марьей не отчитывался, так что она не ощутила большой вины.
— Ваня, не молчи, — попросила Марья. — Тогда мне кажется, что ты на меня сердишься.
Она ожидала слов, но вместо того Кощей медленно поднялся и скользнул к ней, под окно, держа что-то в руке, обернутое тряпицей. Подарки Марья любила, хотя и не хотела в этом признаваться: это казалось ей недостойным воина. Чем-то, присущим пустоголовым девицам, способным говорить только о богатых украшениях да о замужестве. А она никак не могла понять, кто она такая.
