Влад не предлагает ничего, он наслаждается.
— И все-таки черт знает, почему они дом продали, сказка же, — говорит однажды Ян, один в один повторяя первую мысль Влада, но он пожимает плечами. Подумывает, что — перегорели. Это они-то воодушевились, но на следующее лето чувство будет куда слабее, и так с каждым годом примется затухать постепенно. И потому ему ценно это — первое, дороже золота.
Они прячутся от города и работы, но отдыхать Ян не умеет, его бездействие пугает больше всего, вот он и носится, помогает Ишим грядки устроить, потом с теплицей что-то возится. Лезет на крышу — кровлю править, ловкий и верткий, как кошка, а Влад опасливо косится снизу, подсчитывает, где хватать, если сорвется. Тревожно поскуливает Джек, тычется носом в ладонь.
Как лестницу на второй этаж поправить — так сразу Ян, с водопроводом разбираться тоже он рвется, а если Влад еще хоть раз услышит про дверные петли, которые менять надо, то сам повесится, ей-Денница. Но Кара неожиданно поддерживает эту его блажь и помогает розетки ставить…
— Ты ведь знаешь, что на дачу приезжают отдыхать, а не работать? — ненавязчиво намекает Влад. У него руки исцарапаны, потому что лезть в заросли ежевики с миской — такая себе идея, если честно; Ян ворчит и ищет в шкафчике перекись.
— Там фундамент просел, надо бы поднять… — вдохновенно начинает он, и дальше можно уже не слушать.
Влад отмахивается, протирает руки и валится на качели с книжкой, лениво поворачивает голову — там Кара и Ишим о чем-то спорят. Один Джек лежит в пионах животом кверху. Влад ему подмигивает, вздыхает: сейчас шуганут пса, чтобы цветы не валял.
Яблоки медленно вызревают на деревьях, наливаются, и однажды пронзительно слышится треск веток, не выдерживающих тяжести; приходится подпорки ставить. С этим, понятно, к Яну…
К Яну он больше не пристает: каждый отдыхает как может, а инквизиторство, кажется, счастлив. Большего Владу и не нужно.
А сам Влад тащит их в лес за грибами, немилосердно поднимает в шесть утра, и его кто-то смачно материт (Кара или Ян — поди их разбери). Всю корзину занимают подосиновики и небольшая горстка белых, а к концу вылазки побаливает спина… Потом они чистят грибы полдня, чернота въедается в пальцы, как сажа.
На следующий день Кара будит его ни свет ни заря на рыбалку — это месть у нее такая изощренная, но без смеха наблюдать за тем, как она с управляется с удочкой, купленной в поселочном магазине, невозможно никак. И Влад смеется, перебивая лягушиное кваканье, пока Кара не притапливает его слегка, и они плещутся совсем недалеко от берега, хохоча и отфыркиваясь. Прохладная вода заставляет ежиться, а одежда неприятно к телу липнет. На берегу носится Джек, воет, будто плачется, и успокаивается лишь тогда, когда они в обнимку из озера вылезают, мокрые, но счастливые. В ведре — ни одной рыбешки.
Джек обычно туда-сюда рысит по участку (он пес домашний, редко когда за забор вылезет), прячется в кустах и украдкой обкусывает налившиеся ягоды земляники. Узнав про это, Ишим гонится за ним с тряпкой по пыльной дороге, и смеется, и без сил валится с ним в полевые цветы на обочине — Джек тявкает по-щенячьи, облизывает ей лицо земляничным языком.
Понемногу прознают про дачу и другие, в гости заглядывают. То Аннушка заедет, будет сидеть на качелях, прячась под широкополой шляпой, и читать Бронте, то кто из Роты на шашлыки заглянет, им-то лишь бы поесть… Тихо тут не становится никогда.
Белка ловит ящериц и не слушает все доводы про взрослые года. Она рассаживает их в широкую клетку, дает имена, подкармливает. Иногда нежно тыкает в носы, и ящерицы забавно отскакивают. Белка все время наезжает внезапно, проводит целые дни на озере, носится на велосипеде с соседскими ребятами. Оголтелая шайка — все сплошь городские, вырвавшиеся из клетушек и разошедшиеся. Позже туда прибивается Вирен, и соседи приходят к ним с жалобами, паломничают каждый день. Но быстро понимают, что они тут такие же дети, как и те, что куролесят по поселку.
— Кажется, мы стареем, Войцек, — грустно вздыхает как-то Ян, пока Влад с дровами в сарайчике возится. Он честно заявляет, что угли для мангала — для слабаков. Не атмосферно.
Спорить с ним совсем неохота — Влад вообще недавно взял за правило не спорить с людьми, у которых топор в руках; Ян такой прихватывает небрежно, покачивает в воздухе, расслабленно прислоняясь к стене.
— Да нет, — говорит он, — я как будто в детство попал. Я такую свободу только тогда чувствовал.
Тем же вечером они сидят, глядя из окна на закатное солнце, легкий ветерок колышет тюль. Ишим возится с самоваром, найденным где-то в кладовке, и скоро все забивает аромат свежезаваренного чая с травами, которые прямо тут, рядом с домом, нарвали. Вдалеке гремит проезжающий поезд.
Догорает июль, но впереди еще целый месяц; а кажется — вечность.
========== — последний ==========
Комментарий к — последний
#челлендж_длялучших_друзей
Кара и Влад, тема 1: представление
Влад и Кара отсылают “холокост” к греческому слову библейского происхождения ὁλόκαυ(σ)τος, ὁλόκαυ(σ)τον «сжигаемый целиком», «всесожжение, жертва всесожжения».
Не в узком смысле.
Сама фраза — цитата из песни “Сожженная заживо”
В темноте поначалу не было видно ничего — неудивительно, что никто не заметил приближения гвардейцев и не поднял тревогу. Они были тихи, собаки не выли, надрываясь, не громыхали когтистыми лапами адские лошади, неся на спинах всадников. Дикая Охота приближалась неотвратимо и беззвучно. И в двери не стучала — она просто вынесла мощные ворота замка ярким разрывом боевой магии, разметав в стороны камни, щепки и тех немногих, кому не повезло оказаться рядом. Холодный полночный воздух тут же задрожал и застонал — наполнился криками. Во внутренний двор въехали двое конных — на черном и белом, вооруженные трескучей магией и закаленным кровью клинком. На том сопротивление и кончилось, толком не начавшись.
Высший демон кричал, царапая каменный пол, когда его стаскивали с трона — он желал встретиться с ними достойно, но вышло нелепо и совсем не так, как пели в легендах. Лорд Набериус вздрогнул, когда прямо перед его лицом мелькнула алая вспышка магии, а потом понял, что не чувствует ни рук, ни ног. Задрал голову, беспомощно, но зло глядя на тех, кто влетел в главную залу.
В темноте Набериус толком рассмотреть их не мог, сколько ни щурился, но догадывался, кто пришел прямиком в его дом. Одинаковы с лица, в черной одежде — кривые обломки Бездны, безумные черти с огнями в глазах — там пылали отражением стены замка. Зеркало их сотворило, не иначе: темных, взлохмаченных, уже измазанных в чьей-то крови. Перебросились парой слов — без долгих разъяснений, по паре жестов друг друга понимая и принимая…
Между ними будто плясали искры — стояли рядом, но плечами не касались. Казалось, сдвинутся еще — и вспыхнут, трепеща, яркие электрические молнии. Пахло порохом и кровью, хищно вспыхивали глаза на узких бледных лицах. Теперь он мог видеть, насколько они похожи — как брат с сестрой; в кожаных куртках, коротко стриженные, одинаково глядящие: с вызовом, с яростью, бьющей внахлест.
Они были родом из этой войны, в которую играли всю жизнь, и не могли без нее, умирали, задыхались — они и нашлись-то, потому что схоже жаждали действия, движения, бесконечного рывка со зверским рыком. Набериус этого не мог знать точно, понимал интуитивно, да только сказать ничего не мог, язык отнимался.
В четыре руки его выволокли на балкон, поставили на колени. Маг ухватился за длинные волосы, обнажая шею, закрытую тяжелым ожерельем из родовых медальонов, — его отражение, командор Гвардии, оборвала не глядя, и золото тяжело брякнуло о мраморный пол.
— Вы… — Набериус выталкивал слова с трудом, а лица этих бешеных бесов сливались в одно, страшное, дикое. — Как вы…
— Смеем, — отчеканил маг сипло. Уверенно, негромко, но голос его долго отдавался в ушах зловещим эхом и никак затихнуть не мог.
— Нам имя холокост, — отозвались в тон ему — увлеченно. — Им имя легион…
