Яну пятнадцать, и в этом возрасте не стоит курить, прячась за стеной штаба Инквизиции, курить так, что легкие горят, а сигарета жадными затяжками прогорает за полминуты. Ян давится, а терпкий дым ненадолго забивает не только глотку, но и вой полусгнившей человечности, засевший поперек сердца.

В пятнадцать, вообще-то, и людей не стоит расстреливать. По крайней мере, не с таким спокойным взглядом, не смотря сквозь лица тех, кто падает с аккуратной раной промеж глаз. Это легко — выстрелить. Главное, не запоминать.

На прикладе винтовки двадцать три засечки. На счету Яна двадцать четыре души.

Одна из них — его.

Он понимает, что стоит, глядя на тлеющую сигарету. Встряхивается, затягивается, считая про себя. Надо успеть вернуться прежде, чем его хватятся, и молиться, чтобы от волос, неровно стриженных армейским ножом, не несло табаком. Иначе спать он сегодня ляжет без ужина и, вполне возможно, с парой трещин в ребрах.

Отец ненавидел курящих. Однажды в прошлой жизни Ян был свидетелем, как старик точным ударом балисонга по горлу отправил в небытие парнишку из охраны одного из своих подручных — лишь за то, что дурак вздумал выдохнуть дым в сторону босса.

Отца пристрелили пару лет спустя, а Яна вышвырнули на улицу. Матери повезло загнуться от раковой опухоли чуть раньше, она наверняка вздохнула там спокойно на небесах, когда поняла, что больше не придется расплачиваться за ошибки мужа. А вот Яну пришлось — мальчишка несколько лет провел на улицах. Оттуда и пристрастие к сигаретам, и шрамы, и несколько задержаний за воровство.

А потом была война, и всем стало плевать, кто ты такой, лишь бы стрелять умел. Яну повезло иметь зоркий глаз и знать несколько языков — за то спасибо папеньке, он все-таки занимался не только выколачиванием долгов из всякого сброда. Как-то так бездомный оборванец и оказался в армии, в отряде того, что когда-то было Святой Инквизицией.

Двадцать шесть… семь… Сигарета падает в грязь, ее припечатывают тяжелым ботинком с некоторым удовольствием. Эта дрянь его убьет, определенно, но несколько часов назад пришлось пристрелить еще двоих. Поэтому бросит он не сегодня.

Какая разница, умирать на войне из-за вражеского заклинания или из-за забившей легкие смолы? Плевать, он все равно долго не продержится.

Ян пробирается знакомым путем в часть, ловко пролезает сквозь колючую проволоку, лишь слабо оцарапав лоб. Взъерошивает волосы — не видно будет, ну да если спросит кто-нибудь, можно легко соврать. Перелезая через ограду, Ян улыбается своему — надо было все-таки пустить ток по этому нелепому забору, и то веселей бы было. Подтянуться еще раз, и будет знакомая казарма…

Позади слышится вопль и глухой звук удара. Еще один. Чей-то ликующий крик, неяркая вспышка… Ян замирает, повиснув на заграждении, цепляясь одними пальцами, ногти слегка царапают сталь. Не его дело. Какой ему интерес до озверевших горожан? Может, вообще за дело бьют…

Он не может объяснить, почему спрыгивает тут же на землю, чувствуя тяжелый удар. Прячется в тени, не рискуя лезть в драку, прижимается к стене, радуясь, что в сумерках его в темной форме не заметить. К счастью для себя, Ян опаздывает — когда он пробирается к тупику, откуда были слышны крики, там уже никого нет. Ну и правильно, нечего после отбоя по городу шататься…

Чудом он замечает в темноте распластавшегося на земле человека. Тот даже не стонет, и на миг кажется, уже мертв, и ничего не поделать. Лучше убраться, пока никто не пришел, а то повесят на него еще один труп, но Ян наклоняется. Парень его возраста, не похоже, чтобы из армии, скорее всего, просто гражданский. Странно, Ян думал, всех загребла Инквизиция. По здоровью, может, не подошел?

Какое уж теперь здоровье? Все лицо в синяках, рука вывернута, хорошо хоть перелом не открытый. Дыхание тихое и хриплое, на осторожные крики не реагирует. Обшарив полутруп, Ян оружия не нашел, документов — тоже. И что делать с ним?

Во всей Праге не так много мест, куда можно притащить умирающего, чтобы тебе не задавали вопросов. Одно из них — лазарет Инквизиции, но тогда придется объяснить, что он делал за оградой…

Парень приоткрывает темные глаза, смотрит мутным взглядом на Яна. На сведенные судорогой пальцы ни один из них не обращает внимание. Ян матерится, ощущая желание не то опять закурить, не то броситься прочь и забыть это вот все.

Вместо этого он взваливает на себя этого мудака, который вздумал помирать, как раз когда Ян идет мимо. Как будто знал, что его дернет помочь.

Ну давай, попробуй спасти кого-нибудь, убийца. Человеколюбие в нем, блять, проснулось. Думаешь, это искупит два десятка меток?

Ян готов сам рухнуть и помереть, настолько он жалкий. Но упрямо тащит до лазарета совершенно незнакомого человека.

Собственно, расстреливал он точно таких же, случайных людей.

Может, и впрямь, искупится?

***

Его зовут Влад Войцек, и он точно не отсюда родом. Потому что он, мать вашу, улыбается совершенно спокойно и искренне, шутит, что руку не может пожать, потому как пальцы еще не слушаются.

Рука перебинтована, пол-лица не видно за пропитанной красным повязкой, а по рукам алеют ссадины, на которых не хватило ни пластырей, ни даже спирта. Пахнет кровью и какими-то травами. А Влад улыбается.

Эта беззаботная улыбка бьет Яна прямо по хребту.

— У нас тут Третья Мировая, вообще-то.

Но вместо этого он говорит:

— Тебе повезло, что я был рядом.

— Да-да, господин инквизитор, — скалится Влад. — Только вашими стараниями.

Из разговора с врачами Ян знает, что Войцек старше его всего на год, но упорно зовет этим своим почти издевательским «господин инквизитор». Почему-то такое обращение Яну не нравится, словно ему каждый раз напоминают, кто он такой. Словно в ряд перед ним ставят двадцать с лишним трупов. И взгляд снова мертвеет.

— Откуда ты взялся? — спрашивает Ян. — Не местный же, да?

Прага, конечно, в тылу, боевых действий не ведется, но провизии едва хватает, все пути снабжения перекрыты, а люди в городе, похоже, скоро начнут жрать друг друга. Влад совсем не отсюда, глаза у него слишком уж живые. И как он оказался в тот день на улице?

— Если я скажу, что из другого мира, ты поверишь? — смеется Войцек.

— Нет, — говорит Ян, и голос звучит холодной сталью.

Влад смеется, и смех тысячей осколков звенит по темной комнате лазарета, дробясь о стены. Ян резко разворачивается и выбегает почти из лазарета, обещая больше никогда сюда не приходить. В конце концов, он свой долг выполнил, человека спас, дальше пусть он как-нибудь сам. Ян клянется жить дальше.

И возвращается.

***

— Я не пью, — отнекивается Ян.

— А я не курю, но ты дымишь тут у меня под носом.

Влад невозмутимо наливает виски на два пальца и протягивает ему, глядя прямо в глаза, и не сдаться — проиграть. Старик за барной стойкой глядит исподлобья, кривится — вы, детишки, слишком рано начали.

Ян знает, что они солдаты, а возраст не имеет значения. В душе они уже мертвы.

Он пьет горькую дрянь залпом, впервые за свои шестнадцать лет. Влад вытаскивает чужую зажигалку из кармана своей куртки и закуривает чужие же сигареты. Никто сильно не против.

«Ян, шестнадцать лет, солдат Святой Инквизиции. Тридцать шесть душ — приклада не хватает, приходится резать на руках. Вот уже год страдаю о жизни с одним ненормальным в этом баре», — так бы он себя описал.

— Как служба? — спрашивает Влад.

— Мне завтра опять магов стрелять — вот охуенно-то, а?

Ян вздыхает и, конечно же, он говорит совсем другое:

— Да так, слухи ходят, маги прорвали линию фронта. Скоро может быть плохо.

В его голосе нет ни злости, ни вообще каких-нибудь чувств, кроме совершенной обреченности. Ничего не изменится в любом случае, до Праги враг никогда не дойдет — хоть бы дошли, хоть бы добили меня наконец-то… Ничего не изменится.

Раз… два… выстрел. Лезвие вонзается в руку на глазах у всех. Ян закуривает, стоя над телами очередных жертв, и никто не говорит ему ни слова. А в глаза стараются не смотреть. Ян улыбается сквозь дым.