Я опустил огнемет, положил его на землю.
О таком счастье можно было только мечтать. Тоненьким лучом из штраллера попасть в пятно беззащитности, если вот оно, словно дразнится, натягивается и скукоживается - да это задачка для замордованного "младенца" из роты, а не для "отпетого".
Я срезал шметтерлинга.
Он погиб мгновенно. Раззявил зубастую пасть и лег почти неслышно в высокую, начинающую желтеть траву.
Он лежал вытянувшись, перепончатые крылья обвисли. Он был мертв и в целости... такой экземпляр.
Я посмотрел на Степана. Он ничего не говорил, просто глядел на убитого - и я понял, что не буду доставлять тело в подземелье. Пускай лежит здесь...
- Пошли, - сказал я, - мы свое дело сделали...
- Сейчас... - отрешенно, будто сам с собой, ответил Степан, - сейчас...
Нелепо, по-птичьи, он скок-скок - приблизился к шметтерлингу - и вдруг с силой, опять-таки по-птичьи, словно клюнул, ударил шметтерлинга вытянутой пастью, потом рванул его тело лапой, похожей на когтистую, безволосую, покрытую зелеными круглыми чешуйками обезьянью лапу, вцепился когтями в крыло шметтерлинга.
- Дрянь! - заорал Степан. - Тварь! Зеленая тварь! Людоедка! Падаль!
Он бил и терзал бездыханное тело. Он превращал его в зеленые, сочащиеся черной кровью лохмотья.
Потом он остановился.
- Степан, нам запрещено мучить. Наше дело - убить или захватить в плен.
- Это, - тяжело дыша, сказал Степан, - вам запрещено, а мне - можно.
- Но ты, - спокойно ответил я, глядя в его человеческие страдающие глаза, - ничем фактически не отличаешься от нас. Ты говоришь на том же языке, что и мы - и подчиняешься, следовательно, тем же законам, что и мы...
- А она, - Степан мотнул головой, указал на растерзанные останки, - она смогла бы говорить на нашем языке?
("Стало быть, - подумал я, - шметтерлинг - "женщина", и об этом стоило бы сообщить в лабораторию. Впрочем, как сообщишь? На что тут ссылаться? Степана в лабораторные дела я затягивать не собираюсь".)
- Не знаю, - ответил я, - думаю, что не смогла бы. Тебе бы хорошо помыться...
- Я, когда летал, видел узкую ленту воды. Там... - Степан показал крылом чуть вбок от сожженной деревни.
- Долетишь?
- Нет, пойду пешком... Per pedem apostolorum, - повторил Степан где-то вычитанное.
Мы шли по чужой планете, которую только что освободили от одного из самых страшных драконов... Страшных и неуязвимых. На него охотятся по двое. Всегда. И, как правило, один обречен, если не на смерть, то на очень серьезную рану.
А теперь еще выяснилось, что этот дракон был драконицей или драконихой.
Солнце пекло невыносимо. Я расстегнул комбинезон.
- Эх, сейчас на южном-то берегу...
Я осекся. Степу я, во всяком случае, даже ни в каком случае не мог бы взять на Южный берег. На другие планеты - сколько угодно! - на Южный берег своей... извините...
Но Степа сказал нечто неожиданное:
- Там так же страшно, как и здесь?
- А здесь страшно?
- Конечно... Здесь негде спрятаться, все открыто, все вывернуто, не к чему прижаться спиной, не знаешь, откуда ждать нападения... атаки... И... кто-то смотрит...
- Смотрит? - изумился я. - Как это смотрит? Ну, я понимаю, на нашей планете "кто-то" - глаза дракона... А здесь?..
Степан прыгнул, поднялся в воздух, сделал круг, приземлился...
- Когда, - объяснил он, - отовсюду видно, обязательно должен быть кто-то, кто смотрит... Это у нас в коридорах и туннелях, переходиках и тупичках - чего смотреть? Крыша, потолок... А здесь? Гляди, папа, синее-синее, это - гигантский зрачок...
Я вспомнил, как я бежал прочь от натыканных повсюду плоских "глаз дракона", похожих на серые мерцающие экранчики, - и мне стало не по себе.
Я узнавал свои чувства. Только эти чувства были преувеличены. искажены. Небо казалось огромным глазом, даже не глазом, а зрачком... это вместо жалких плоских экранчиков.
Я не стал разубеждать Степана. Просто спросил:
- А может, тот, кто смотрит, - добрый, а не злой?
- Уж, конечно, не злой, - после некоторого молчания ответил Степан, если бы он был злым, это бы оказалось слишком страшно... Я думаю, что он и добрый, и злой попеременно. Потому что быть все время добрым или все время злым - невозможно: во-первых, скучно, а во-вторых... - Степан расправил одно крыло и несильно махнул им, дескать, сам знаешь; поток воздуха коснулся моей щеки, и это прикосновение было приятно, словно воздух чужой планеты погладил меня - тем отвратительнее показался мне взмах крыла моего сына.
- Нет, - повторил сын, - тот, кто смотрит, не злой и не добрый. Он просто смотрящий, равнодушный и все-видящий. И это самое страшное: когда ты весь как на ладони и кто-то на тебя смотрит. У нас хоть крыша есть, потолки... А здесь...
- Степа, - постарался я успокоить его, - да никто не смотрит... Что ты.
- Не знаю, не знаю, - пробормотал Степа.
Мы вышли к обрывистому берегу реки.
Степа вытянул шею, сглотнул. Река была спокойна.
Степа оттолкнулся и камнем рухнул вниз с кручи.
Потом он распахнул крылья, словно зонтик или парашют, и, вздымая тучи брызг, врезался в воду, прорезал, взбурлил водную гладь.
- Эгей, - крикнул я, - что - затяжной прыжок?
Степан не ответил, видно, не расслышал.
Вода успокаивалась. Степан нырнул, и я увидел его силуэт сквозь толщу воды.
Степан уходил вглубь и долго-долго не показывался на поверхности.
Потом вынырнул и сразу взмыл вверх, будто вытолкнутый из воды какой-то неведомой силой.
Он тяжело опустился рядом со мной.
Он задыхался, топыря крылья, глаза были выпучены, крупные капли катились с его тела на землю.
- Тебе не холодно? - испугался я. - Ты не простудишься?
- Нет... - отдышавшись, ответил Степан, - нет... Оказывается, так просто... вода... держит тело... Все равно...
Я не понял, что он хотел сказать, и не стал переспрашивать...
Мне сделалось его жалко. Так жалко мне его никогда не было. Даже тогда, когда он, маленький, перестал плакать и посмотрел на меня.
...Да, да, мне было жалко его, выпихнутого мной в этот мир, в этот самый мир, против которого он был бессилен... А я... чем я мог ему помочь?.. Ему, отвратительному, уродливому, пусть и сильному, но не умеющему убивать, пусть и говорящему на нашем языке, но не такому, как все, - и настолько не такому, что за эту "нет(ковость", "нетак(вость" его могли убить, и это убийство не было бы удивительно.
