Первое, что мы увидели, кроме чистого распахнутого неба, был разорванный "отпетый".
Шметтерлинг долбал его клювом и деловито, тщательно растаскивал недобитое, еще живое острыми когтями.
Степан смотрел, широко раскрыв глаза.
- Зачем он?..
Я пожал плечами.
- Много причин.
- Он ведь был не голоден... если оставил.
- Да, - усмехнулся я, - раз не доел, значит, не голоден. Пошли.
Мы миновали разгромленный домик "отпетого", поднялись на холм, стали спускаться. У подножия холма мы увидели останки домов. Здесь была деревня.
- Вот так, - я показал Степану обгорелые остовы, - сперва шметтерлинг буянил здесь. "Отпетый" покуда давал сигнал, покуда...
Степан расправил крылья.
- Зачем? - повторил он. - Почему?
Я вспомнил, что мне объяснял когда-то Мишель .
- Власть... власть и способность причинять боль другому...
- Это так... - Степан подыскивал слова, - приятно?
- Да, - с уверенностью ответил я, - это не просто приятно. Здесь иное слово потребно.
Мы насквозь прошли сожженную деревню.
Расположились в поле. Я уселся на землю. Степан, пригорюнившись, стоял рядом. Было жарко. Слышен был стрекот заик-кузнечиков. Будто они втолковывают что-то очень важное кому-то непонятливому.
- Закусим? - предложил я и вынул кусок ноздреватого мягкого хлеба.
- Нет, - печально сказал Степан, - что-то не хочется.
Он снова вскинул голову вверх, снова вздрогнул горлом.
- Как здесь страшно, - сказал он.
- Страшно? - удивился я.
То был обыкновенный средне-ино-планетный пейзаж, со взбитыми кучевыми облаками, тающими в синеве, кромкой дальнего темного леса, будто прочерченной острым карандашом, начинающими желтеть высокими травами, покорными ветру, - и если бы не сожженная, не вытоптанная за нашими спинами деревенька...
Степан выхрипнул в небо что-то гортанное, проклинающее и побежал, приминая траву своими голенастыми, наполовину птичьими, наполовину ящериными лапами.
Он разбегался для полета. Наконец толкнулся, распахнул крылья, сильно взмахнул ими раз-другой и - взлетел, взмыл.
Я залюбовался его полетом. Это безобразное, отвратительное существо (плоть от плоти...к ровь от крови) в этот именно миг взлета-"взмыва" сделалось прекрасно, как может быть прекрасен самый древний живой полет... В конце концов, ящеры научились летать раньше людей... И птицы скорее признают своих в драконах, чем в людях.
Кренясь на одно крыло, взрезая чужой воздух, как ножом взрезают прозрачную прочную ткань, Степан описал дугу и теперь возвращался ко мне. Он не вовремя сложил крылья и неудачно приземлился, проехал когтями по земле.
- Не ушибся? - заволновался я.
- Ну что ты, - Степан оскалился, улыбаясь, - что ты?
За ним тянулась полоса взрыхленной земли .
- Тебе понравилось летать? - спросил я.
Степан разжал когтистую лапу, поводил ею в воздухе.
- Другое слово. Как ты мне объяснял про шметтерлинга? Иное слово... Не понравилось. Слишком страшно, чтобы понравиться, - он помолчал и добавил:- Я видел шметтерлинга... Он меня тоже видел...
Я встал и скинул огнемет с плеча.
- Так он здесь будет?
Степан повел крыльями.
- Во всяком случае, он поднимался в воздух.
- Ну и отлично... Значит, как я тебе и сказал. Главное - его не бояться.
- Я и не боюсь, - сказал Степан и резко, с болью, мной прежде у него не замечаемой, добавил:
- Чего мне его бояться: Ворон ворону глаз не выклюет, верно?
Я не успел ответить.
Шметтерлинга нельзя подстреливать в полете. Не потому, что это запрещается инструкцией, а потому, что это запрещается полетом шметтерлинга и строением его тела. Он закован в броню, в панцирь. Любая пуля, любой сноп огня только скользнул бы по его панцирю, не причинив вреда, раздразнив летающего остроклювого монстра.
Я увидел сверкание чешуи шметтерлинга, он кружил над нами, высматривал, присматривался.
- Взлететь? - спросил Степан.
- Не надо, - сказал я. - в небе он скорее разберется, что ты не... - я усмехнулся, - ворон...Ты гляди, какие он фигуры высшего пилотажа выдает...
- Да, - тихо выговорил Степан, - как... красиво...
Шметтерлинг почти не махал крыльями, он распластывал их так, точно хотел обнять землю, и скользил по небу сверкающим острым ножом; порою он сильно взмахивал крыльями, потом складывал их и превращался в рвущий воздух в клочья, отливающий золотом снаряд, в сияющую ракету.
- Если он так умеет летать, - совсем тихо сказал Степан, - для чего ему убийства, кровь, власть над другими, способность причинять им боль?
- Он не понимает, что это так здорово, так счастливо - летать, объяснил я, - для него это - как дышать, как есть...
- Нет, - возразил Степан, - ты, папа, не можешь об этом говорить...Ты ведь не летаешь... А я летал... И я могу сказать, что это - совсем не то, что дышать или есть.
Шметтерлинг камнем упал вниз - и приземлился шагах в десяти от нас.
Он стоял, приминая траву, вонзаясь когтями в покорную ему землю. Он чуть расправил перепончатые крылья, выпятил грудь - древняя хищная птица, знающая радость полета и сладость убийства.
Он чуть приоткрыл длинную пасть, усеянную мелкими зубами, - и я ужаснулся тому, как он похож на Степана...
- Иди, - шепнул я, - иди... - и, не таясь, вскинул огнемет.
Степан неуверенно, осторожно пошел вперед.
Шметтерлинг выкрикнул нечто гортанно-радостное, шире-шире распахнул крылья, так что перепонка, казалось, готова была лопнуть, и сквозь нее, как сквозь полупрозрачную ткань, стал почти виден далекий лес...
Шметтерлинг заплясал на месте, вертя длинной толсто-змеиной шеей, вскидывая хищные огромные птичьи лапы.
Так пляшут журавли. И пляска эта прекрасна, ибо журавли оперены и легки.
Шметтерлинг был голокож и тяжел. Его пляска была карикатурой, осмеянием пляски журавлей.
И я бы мог засмеяться, мог бы испугаться, если бы мой сын не был бы похож на него, не был бы ему подобен.
Степа шел встречь уже почти забывшему себя от радости монстру, шел нелепо, неуклюже подтанцовывая.
Я встал чуть сбоку, вскинул огнемет и в извивах, в изгибах изумрудной, переливающейся драгоценным сиянием шеи увидел темное, то увеличивающееся, то сжимающееся пятно, пятно беззащитности.
