Рахеро спал в том холле, подле него: жена,

Весёлая и милая, жила всегда сполна,

Их девочка-невеста, вся скромная, как мышка,

И главная надежда – мальчишка-шалунишка.

Спокойно, безмятежно так спал он среди них,

Но тут ему приснился беззвучный чей-то крик,

Проснувшись, он вскочил, как тот, что ему снился.

И адское сиянье, и дым вокруг, и рёв, что в уши доносился,

Звуча, как водопад, что рядом вниз упал,

Рахеро встал, качаясь, но разум ещё спал.

Тут пламя на ветру размашистым ударом

Ударило о крышу, сметя ей край пожаром.

Высокий холл и пир, его народ лежал, –

Он взглядом охватил, но в дыме потерял.

И разум в тот момент кристально ясным стал,

И, горло не жалея, он тут же закричал.

Как паруса гремят от шквала урагана,

Так он гремел: «Дождь! Ветер! – слова для сбора клана. – <14>

Подъём! Вайау, к оружью!» Но тишина в ответ,

И только рёв пожара, – живых уж рядом нет.

Он наклонился, щупая. Женщин своих нашёл,

Но дым пожара с кавой их жизнь уже увёл,

Ничком лежат. Его рука коснулась пацана,

И озарилась вдруг душа, надеждою полна:

«Спасти его ещё могу! Быстрей!» – себе сказал.

И, сняв повязку с бёдер, ребёнка спеленал,

Надев на шею, свёрток он завязал узлом.

А там, где крыша рухнула, как ад, ревел пролом.

Туда бежал Рахеро через людей завал,

Он по столбу подпорки в дыму взбираться стал:

Последние Вайау – отец с сынишкой малым,

А столб, уже занявшись, светился углем алым,

Кусая его плоть, и руки-ноги раня,

И жгя его глаза, и мозг его дурманя.

А он, чрез боль взбираясь, всё поднимался выше,

Сквозь пламя протянулся и был уже на крыше.

Но тут же ветер жаром и болью облетел

И, пламенем его обдав, на нём тряпицу съел.

Дитя едва живое упало вниз – в костёр.

Вокруг пожара пира враги несли дозор:

С оружьем наготове, никто чтоб не сбежал,

И каждый голову тянул и брови прикрывал.

И лишь с подветра тот огонь так далеко пылал,

Что загорелись уж леса, никто там не стоял.

Туда Рахеро, устремясь, с карниза соскочил

И, по земле ползя ничком, в тройном прикрытьи был:

Гниющих листьев, и огня, и дыма покрывала, –

Невидима врагам душа себя во тьме спасала.

А сзади, дымной печью коптя весь небосвод,

Повержен, жжёной костью лежал его народ.

Сперва бежал бесцельно, потом прибой услышал,

Туда свой путь направив, на побережье вышел.

Глаза были сухими, хоть и в ожогах тело,

Сильнее, чем от боли, от гнева всё горело.

«Ах, дураки Вайау! – печально он кричал. –

Обжоры свинорылые! Ну кто вас туда звал?

Те, с кем я рос, кого кормил и кто меня кормил,

Хоть я – ничтожнейший из всех, но всех я пережил!

Себя считавший хитрецом в ловушке очутился,

И в этом адовом огне я всех родных лишился:

Моих друзей, моих отцов, седоголовых старцев –

Совета клана мудрецов, детишек-оборванцев –

Невинной радости отцов, моей жены, и дочки,

И шалунишки-сорванца – любимого сыночка,

Ему уж больше не шалить!»

И так во тьме ночной

(Уж накатили облака, луну прикрыв собой)

Он бушевал на берегу, слонялся, кулаки терзал

И собирался отомстить. Но срок той мести не настал,

Сначала нужно жизнь спасти из жуткого похода,

Как корень для возмездия, последний из народа,

Затем народ свой возродить, в земле чтоб расселился, –

Рационален, как всегда, и в ярости не сбился, –

Чтоб самому теперь спастись и после не пропасть, –

Сперва бы лодку захватить и женщину украсть.

Лагуна всё ещё темна, но за стеной коралловой

Он видел блеск высоких волн и слышал их паденья вой.

Один на рифе человек, при факеле в руке одной,

Идёт и смотрит, вдруг замрёт с уж занесённой острогой.

Очередной удар волны ему нёс пену до колен,

И с факела под ветра шквал завесой искр ссыпался тлен.

В лагуны тёмной глубине каноэ-лодочка ждала,

С фигуркой мелкой на борту, – наверно, рыбака жена.

И улыбнулся, видя их, Рахеро, мускулы размял,

Он без оружия был, гол, в ожогах и крови стоял,

Но, плечи развернув свои и приняв воздуха глоток,

В себе уверен, как всегда, – уж рыбака на смерть обрёк.

Спокойно в воду он вошёл, подплыл беззвучно и легко

Туда, где тот рыбак шагал, сжимая факел высоко.

И шумно о тот рифа пирс крушились волны в пену,

Рахеро крался со спины по рифу на коленях,

И, прыгнув вдруг на рыбака, рукой «обнял» за шею,

Другою – факел подхватил, ронять его не смея,

Пока тот не успел упасть, и высоко держал.

Силён и смел был тот рыбак и вмиг соображал,

Напрягся он изо всех сил, – Рахеро устоял,

И дернулся, и шею сжал, и с хрустом поломал,

И человек обмяк в руках и в ноги комом пал.

В один лишь миг на рифе том, что пеною вскипал,

Стоял Рахеро одинок, и гол, и обожжён,

Но победителем держал в руке фонарь зажжён.

И только миг передохнув, стал рыбу он ловить

Как человек, чья цель стоит – лишь дом свой прокормить.

Что женщине увидеть той? – Мужчина с факелом стоит,

Моргнёт, – мужчина там же, и факел с ним горит.

Огонь трясётся иногда. «Конечно, – он сказал, –

Она, коль видела чего, решит, что глаз устал,

И нужно время только дать – себя ей убедить».

И так усердным рыбаком он продолжал бродить,

Замрёт на время, острогой ударит риф, стараясь,

Потом призывный крик издал, и лодка приближалась,

И факел в море бросил он, мол, завершил он дело.

И в лодку, что уж рядом с ним, забрался очень смело.

Она, подвинувшись, дала и место, и весло,

Приняв его за своего, так было там темно.

Рахеро принялся грести, и слова не сказав.

Запела лодка по воде, силу гребца познав.

Она спросила: «Что с тобой? Фонарь не мог сберечь?

Теперь придётся у земли ещё один зажечь».

В ответ Рахеро, промолчав, каноэ ускорял.

Она же: «Атта! Говори! Чего ты замолчал?

Ну говори же! Почему? И правишь ты куда?

Зачем нам в море? В глубину?» – кричала уж тогда.

Ни слова не было в ответ, – трудился загребной,

Туда, где рифа был пролом, гнал лодку, как шальной,

И, удалым размахом рук закалывав волну,

Её-малышку увозил он в бездны глубину.

И страх ту женщину объял и в камень обращал:

Не оттого, что глупый чёлн в пучину путь держал,

А потому, что в жуткий час узнала ужас ночи,

Тот, что каноэ вдруг погнал с нечеловечьей мощью,

Имея удаль мертвецов. Легенды вспоминались,

Что те на рифах, меж людей, как призраки, являлись

И похищали рыбаков, забрав их лодки, снасти,

До часа, пока их звезда закончит то несчастье, <15>

И станет слышен утра бриз и песни петухов,

И твёрдо верила она: молчун – из мертвецов. <16>

Всю ночь дул южный ветер, Рахеро, с ним борясь,

Всё гнал каноэ в море. А женщина, трясясь,

Сидела молча, как спала. Но вот заря настала.

Высокой длинною грядой слева земля стояла,

Над пиками Тайарапу взметнулись солнца стрелы,

И враз все птицы берегов песнь радости запели:

Час привиденьям на земле в могилы уж вернуться.

Она же, храбрость всю собрав, решила обернуться,

И, повернувшись на него, в лицо ему взирала:

Он – точно не из их земель, она таких не знала,

Сидел он гол и обожжён, в отметках ночи злой,

Но был он статен и красив, приятен для любой.

Смотрел Рахеро на неё, и хмурым взгляд был тот,

Решал: достойна ли она родить ему народ.

И плечи вроде широки, обилен торс и таз,

И грудь высокая стоит, и ярок смелый глаз.

«Женщина, – так сказал он, – люди твоей земли

Всех взрослых и всех их детей – весь мой народ сожгли,

Сделав коварно дело. Спасся лишь я – силач.

Теперь в безлюдные земли, где детский не слышен плач,

Вместе с тобой плывём мы и будем их обживать.

Предрешено давно всё, – ещё не жила твоя мать:

Мужу – пасть в тщетной битве, сломленным этой рукой,

Тебе – быть со всем разлучённой, со всем, любимым тобой:

С местами, с людьми и домом, с кланом, с роднёй твоей, –

Рожать в одиноких землях безродному мне детей».