Широкому кругу русскоговорящих читателей знакома только одна баллада из этого сборника Стивенсона. В оригинале она называется «Вересковый эль: гэллоуэйская легенда», но многие из нас, благодаря таланту Самуила Яковлевича Маршака, с детства знают её как «Вересковый мёд». Существуют также единичные и малоизвестные переводы «Тикондероги» и «Рождества в море». Так уж сложилось, что самые монументальные произведения сборника, основанные на легендах островов Тихого океана, не были до сих пор известны нашему читателю. Все баллады Стивенсона трагичны. Это истории войн, жертв, боли, предательств, чести и героизма. Глубина проникновения писателя в рассказываемые события поражает. Вы как будто смотрите на происходящее своими глазами, переживаете утраты и скорбь отдельных личностей и целых народов. Судьбы людей, их быт и душевные переживания, изложенные Стивенсоном, никого не оставят равнодушными. Автор углубляется в самые мелкие детали повествования – от описания природы и климата до тонкостей общественного устройства. Впрочем, я на этом остановлюсь и оставлю читателю возможность испытать собственные ощущения от «Баллад». В 1890 году Стивенсон решил окончательно поселиться на Самоа и купил там дом с большим участком земли, где прожил всего четыре года. Но за это время он сумел настолько заручиться доверием островитян, снискать такой авторитет среди самоанцев, что они стали считать его за своего. Он получил от местных имя Туситала, что можно перевести как «рассказчик историй». Возмущённый действиями развитых держав, делящих Самоа и не считающихся с интересами коренного населения, Стивенсон начинает заниматься политикой, фактически став советником верховного вождя Самоа. Он писал, обобщая свой небольшой опыт политической жизни: «У меня были предубеждения насчёт сантехников, но по сравнению с политиками сантехники просто сияют чистотой». Долго продлиться его островной жизни было не суждено. В 1894 году Стивенсон перенёс инсульт и скоропостижно скончался вскоре после своего 44-летия. Его мать пережила его почти на три года. Он похоронен на горе, в своём поместье, на острове Уполу (главном острове Самоа), откуда открывается вид на бескрайнее море. Теперь в его поместье, как и почти везде, где он когда-либо жил или останавливался, находится его музей. Как он и хотел, на его могиле написана эпитафия его собственного сочинения[1], переведённая мною так: Под широким звёздным небом Вырыли б могилу мне бы. Рад был жить и рад, что в небыль Я ложусь с такой мольбою, Чтоб на камне стих набился: «Здесь лежит, куда стремился; Дома моряк, из морей воротился, Дома охотник, простился с горою». Кьяра Варотари Часть I. Роберт Льюис Стивенсон Баллады Песня Рахеро: таитянская легенда[2] Ори, мой брат островной, В каждом звуке и значеньи тебя тут много, друг мой, Эта история твоих страны и племени, В твоём любимом доме твоим почётным гостем, мной, На языке английском сложена. Владей теперь такой, А подпишусь я данным тобой именем. I. Убийство Таматеа[4] Однажды в далёкие дни, как люди Тайарапу [5] скажут, Пошёл паренёк за рыбой, и вроде, удачно даже. Имя ему Таматеа: доверчив и добр при том, Милый на вид и шустрый, но недалёк умом. Во всём мать свою он слушал, что за жену была: Умом была и глазами, жизнь свою им жила. Вернулся один он с моря, с рыбалки пришёл к берегам, Лодку на пляж он вывел, и мать ждала его там. «Будь ты здоров! – сказала. – Вовремя ты пришёл. Выбери рыбу лучшую на королевский стол. Страх ведь лютует у трона, и хоть вся страна нищает, Вялость ног и рук скупость быстро там подмечают, И учтены все налоги, и высчитан каждый час, И горе тем, кто промедлит, тем более – кто недодаст!» Так мать ему сказала, мудрой та мысль была. Ведь баламутил тайно Рахеро под короля. Никто и не ждал сигнала, что уж народ бродит, И подчиняться не хочет, и на налог скупит. И когда к храму Оро [6] чёлн последний летел, И жрец, открыв корзину, жертвы лик оглядел, – Его от зловещей картины дрогнул взгляд не зря: Мёртв в этот раз был айто, из дома что короля. <1>[7]Так Таматеа матери на берегу внимал, Он быстро сплёл корзину, рыбу из лодки взял И в один миг послушно на плечи всё водрузил, И зашагал он с песней, – хватало на всё ему сил. Весь путь он шёл вдоль моря, волнами что ревело, В месте, где риф был сломлен, пассат [8] умножал то дело. Слева [9], как в дыме битвы, твердью восстали валы: Вершинами гор поднялись, остров подняв внутри. У деревень и мысов, у рек, у гор и долин – У всех было имя живших, кто помним был и любим, И неспроста те названья в песнях народ восхваляет, Песни хоть древних дней, никто их не забывает: Юных средь лунной ночи учат им старики, Девушки все и парни поют их, надев венки. И Таматеа неспешно и беззаботно шагал, Он свиристел хриплой флейтой и птицею напевал, Жарился он на солнце, отдыхал у деревьев в тени, Переходил вброд реки, порою выше коленей, В его пустом сознаньи лишь тысячей толпились Былых храбрецов деянья, в песнях что доносились. И подошёл он к месту (в Тайарапу лучше всех) [10], Где тихой долины роща выходит на шумный брег, Выплёскивая там реку. Пай тут был увлечён. <2> Здесь, в своём буйном детстве родными на смерть обречён, Зверем жил Хоно-ура, волосы в грязь скатав, Только дождём омытый, пламя во тьме не знав, Мощными руками своими он дерева склонял И, утоливши голод, без плода стволы отпускал. Здесь тенью туч ходила, невзгоды тем предвещая, Ахупу, дева из песни, вершины гор посещая. Одним из них был Рахеро, – богам подобного рода, [11]Наследовал хитрый ум он и красоту породы. В юности был он айто и по земле ходил, Словом дев ублажая, мужчин он рукой разил. И знаменит он тем был, пока, отойдя от дел, Не перестал сражаться и песнь свою не спел. Мой дом, что по-над морем (из жизни той былой), Любимый праотцами и так любимый мной! Глубокое ущелье Пая и Хоно-уры сильного долина, Опять пассата слышен крик в лесах, что на вершинах. Мой дом, в твоих стенах звучат всего сильней И море, и земля, что мне всего милей. Я слышал много звуков – восторгов и смертей, Но мне родней пассаты среди твоих ветвей. Слова он пел такие, но думал совсем о другом, Желание славы билось в горячем сердце том. Он был ленивым и хитрым, любил лежать загорать, Не прочь был повеселиться и просто так поболтать. Он был ленив настолько, что худ был и стол, и дом, Ни рыбу не ловит в море, ни сходит в лес за плодом. Сидел и смеялся дома, но власть короля не чтив, Он разносил все слухи, рукою свой рот прикрыв, Измену тем источая. Он ждал, когда день придёт – День собранья народа, когда барабан забьёт, Когда будет голосованье и все короля сместят, Смешливого и ленивого Рахеро на трон пригласят. Пришёл тут Таматеа и дом у ручья узрел, А у него Рахеро копал печь и есть хотел. <3> Был он в одной повязке, в татуировки одет, На мощной его спине играл пальмы тенью свет. Быстро глаза он поднял на подходящий шаг, И рот слюной залился, мозг о еде воззвав, Заметил: несут корзину, прикрытой от солнца и мух, <4> Ведь хоть разводил он печку, от мяса в доме – лишь дух. И вышел он навстречу, и парня рукой придержал, И, восхваляя древних, так он ему сказал: «В Тайарапу все наши предки, что весь народ создали, Свободно себя едою в час любой ублажали, Вкушали они на ходу и в лодке когда у весла, Вставали порой закусить, хоть уже ночь пришла. Неплохо б тебе, молодцу, заветам внять отцов. Ты вовремя так пришёл! Огонь мой уже готов». – «Вижу я твой огонь, но мяса вот нет на нём», – Ответил ему Таматеа. «Да ну! Тут всё путём: И море здесь, и ручей – все живностью полнятся, И рыбины в них огромные, как свиньи, там роятся, И раки в речке рядом идут по дну толпой». – «Всё это может быть, но только не со мной. Я б с радостью поел. Увы! Нужда зовёт: Я рыбы дань несу, король её уж ждёт». Во взгляде у Рахеро тут вдруг огонь завис. «Вот мой обед, – подумал он, – а королю сюрприз». И, обняв молодца рукой, с тропы его забрал, Смеялся, и шутил, и льстил, и в бок того толкал: «Поёшь, как птичка ты, мой друг, так в жизни не спою, Но не боялись короля так в молодость мою, Что тебе час, коль сердцем ты перед собою честен? Иди в мой дом, там посиди, посмейся среди женщин, А я, нам сделать чтоб обед, заброшу свой крючок». Послушный Таматеа груз в тенёк повесил, на сучок На дереве, сойдя с тропы. Рахеро очень весел был, Смеясь, как будто птицелов, который птицу приманил. И выбрал он себе крючок, его прилежно осмотрев, <5> И, подышав, полировал, о кожу ног своих терев, Циновку выдал простачку, сказав, чтоб парень не скучал, Пока гостеприимный он рыбалкой быстрой промышлял. И, выйдя вон, Рахеро встал, всего себя в слух превратил, Внутри услышал женский смех, когда простак шутил. Тайком он подошёл в тенёк, там, с рыбой где висела Корзина в манговых ветвях. Свершая подло дело, Корзину ловко приоткрыл и рыбью мякоть взял, Ту, что достойна короля и вождь бы пожелал. Её он завернул в листы, и на угли поставил, И, мякоть прикопав, взамен объедки предоставил, Прилежно всё запаковав в корзину, говорит: «Закусочка тебе, король, надеюсь, что стошнит. – Корзину он вернул на сук, чем вызвал мух экстаз. – Вот тебе соус к ужину, король лукавых глаз!» Как только печь открылась, понёсся рыбный дух. В тени дома Рахеро все сели за еду, И тихо листья чистили, шутили и смеялись,<6> И поднимались чаши, и залпом выпивались, Но больше ели в тишине. И, есть закончив враз, Рахеро будто вспомнил, по солнцу смерив час, Сказал он: «Таматеа, пора бежать, мой друг». И Таматеа тут же встал, во всем послушней слуг, Корзину взяв на плечи, с хозяином простившись, Вдоль шума волн он зашагал, в дальнейший путь пустившись. И долго так ещё пройдя, увидел рай зелёный, И стебли пальм, и тени, и крыш строений склоны. И там, меж ними, во дворце, король сидел высок, Вокруг с оружьем айто и йоттовы у ног. <7> Но страх червём был в сердце, и страх – в его глазах, Измену в лицах он искал и ложь искал в речах. К нему явился Таматеа, в руках он дар держал И, воздавая почести, стоял он, как вассал. И молча слушал всё король, с закрытыми глазами, Гнуснейшей мыслью был объят и страхов образами, И молча принял этот дар, и отослал дарителя. И Таматеа пошагал назад, к своей обители. Король сидел задумчивый, но слух прошёлся вдруг, Шептались тихо йоттовы, а чернь болтала вслух, Всех хохот просто разбирал от наглости такой: Объедки королю дарить – в лицо, перед толпой. Король лицом краснел, белел от гнева и стыда, То в его сердце пламень был, а то текла вода, Он повернулся вдруг назад и айто крепко сжал, Из караула молодца, что с омаре стоял,<8> Команду в ухо произнёс и имя указал, Тем свой бессильный гнев и страх, казалось, разогнал. А Таматеа-дурачок был к дому на пути, В лицо ему вставала ночь, день гаснул позади. Рахеро видел, как он шёл, и радость в нём была, Желал он королю позор, но не парнишке зла. И тот, кто по пути встречал, приветствие дарил, Ведь он был дружествен лицом и так же говорил. Он рад был снова видеть люд и рад, что сделал дело, Он уже к дому подходил, почти уж солнце село. В Тайарапу купанья час настал. И все кругом, Приятно, весело смеясь, купались перед сном. Спускалась на долину ночь. А солнце на горах Застыло, кажется, пока, сражаясь в облаках, Едва сияло в высоте. И листья изумрудами У пальм, и тени их стволов на всю длину разнузданны. Тень Таматеа головы зашла уже домой [12]. Как вдруг он шелест бега ног услышал за спиной. Он, повернувшись, увидал: вот воин на тропе При поясе, вооружён, бежит за ним, вспотев. Прыжок, и он уж рядом с ним, и, слова не сказав, Свой омаре он в ход пустил, жизнь пареньку прервав. вернутьсяСтихотворение «Реквием» из сборника «Подлески». вернутьсяЗдесь и далее в «Балладах» Стивенсона в сносках приводятся примечания переводчика. «THE SONG OF RAHÉRO: A LEGEND OF TAHITI». Написана в 1888 году. Издана впервые в 1890 году в сборнике «Баллады». Популярностью у переводчиков на русский не пользовалась, по крайней мере, мне не удалось найти другой перевод этого произведения. Хотя автор назвал своё произведение «Песня Рахеро», вероятней всего, это должно восприниматься как «Песня о Рахеро», потому что собственно пение этого героя в легенде не несёт сколько-нибудь существенной роли в повествовании, а песня здесь – именно тот способ, которым таитяне, не обладавшие до появления европейцев письменностью, сохраняли память о своей истории. вернутьсяСтивенсон во время своего путешествия по островам Тихого океана останавливался на Таити в 1888 году. Пытаясь оправиться от усилившейся болезни, он со своей семьёй прожил около двух месяцев в местечке Таутира (в одном из немногих мест на острове с бухтой, способной принимать и укрывать крупные корабли), в доме местного вождя Ори-а-Ори. Между хозяином и гостем установились очень дружеские отношения. В знак своей близости они даже символически обменялись именами: Льюис стал называться Тери-и-Тера (одно из имён этого вождя), а Ори-а-Ори получил от Стивенсона имя Руи (то есть «Луи» на таитянский манер). Именно в этот период Стивенсон услышал эту легенду и написал свою балладу по её мотивам. вернутьсяТаматеа – таитянское имя. Правильно произносится с ударением на первый и предпоследний слог. В анимационном фильме про полинезийцев «Моана» краба-клептомана звали похоже – Томатоа, в комментарии к фильму говорится, что с языка маори «Томатоа» переводится как «трофеи», «добыча». вернутьсяТайарапу – Стивенсон указывает, что правильное ударение на вторую «а». Таити – остров, состоящий из двух «сросшихся» потухших вулканов, то есть, по-сути, это два гористых острова, соединённых относительно узким перешейком. Северо-западный, больший из них, называют Таити-Нуи (то есть «Большой Таити»), а меньший, юго-восточный, называют Таити-Ити (или «Малый Таити»). Таити-Ити также имеет более древнее название – Тайарапу. вернутьсяОро – бог войны, самый сильный и могущественный бог в таитянском политеизме. Большинство языческих храмов (до их разрушения в 1820-х годах, после объединения острова под единым королём Помаре Первым в 1788-м и принятия его сыном Помаре Вторым христианства в 1812-м) принадлежали этому божеству. Именно ему приносились жертвы, чьими костями и черепами украшались храмы Оро. вернутьсяЗдесь и далее в треугольных скобках даны отсылки к оригинальным примечаниям автора, которые можно найти после каждой из первых четырёх баллад, как это было и в первом издании сборника. вернутьсяПассат – от испанского «viento de pasada», то есть «ветер (попутный) для передвижения» – тропический ветер, дующий круглый год от тропика к экватору. Образуется благодаря устойчивым термическим циркуляциям в тропических широтах. Силы Кориолиса придают его направлению западный перенос, таким образом, в Северном полушарии пассат дует с северо-восточного направления, а в Южном (где и расположен Таити) – с юго-востока. Над океанами направления этих ветров остаются практически неизменными. Именно поэтому Стивенсон называет Тайарапу «наветренным полуостровом» в своих примечаниях. вернутьсяПоскольку горы остаются у Таматеа слева, значит, он шёл по побережью Тайарапу ко дворцу «против часовой стрелки», если смотреть на остров сверху. вернутьсяСтивенсон говорит о Таутире (долине реки Вайтапиха), поскольку и Пай, и Хоно-ура были родом оттуда. вернуться«Богам подобного рода» – здесь у Стивенсона прослеживается попытка отразить сословную структуру таитянских племён. Представители сословия элиты (этакие «бояре») назывались «арии» (ari’i). Считалось, что все из сословия арии обладали волшебной божественной силой и были прямыми наследниками богов. Во главе каждого племени стоял вождь, по-таитянски – «арии-рахи» (ari’i rahi), то есть «правящий арии», он неизменно был выходцем из элиты. Формально, это была выборная должность, но (как это бывает и в современности) со временем монархия в племенах превращалась в фактически наследственную, потому что если народ не требовал иного, то власть переходила от отца к старшему сыну автоматически, причём – в момент его рождения. Поэтому большую часть времени реальные вожди числились лишь регентами при малолетних формальных. вернутьсяСудя по описанию заката, светящего Таматеа в спину, по мере того, как он приближается к дому, и в каком направлении по отношению к полуострову должен идти, единственным местом, где мог располагаться дом Таматеа на Тайарапу было его северное побережье. Это и логично, поскольку именно там, в Таутире, гостил Стивенсон, таким образом, конкретно закаты тех мест он и описывал. |
