— Кто тебе дал право рассуждать тут, кого я люблю, а кого не люблю? Знаешь что, княгинюшка, шла бы ты куда подальше!

— Куда?

— Спать. Иди спи!

— А кто тебе дал право приказывать мне?

Он хотел ещё что-то сказать, раскрыл рот, вдохнул и зашагал в неизвестном направлении, лишь бы подальше от своей первой жены. Сколько лет она его мучила, потом ушла к богатенькому, так нет, опять изловила, словно птичку, и опять мучает.

— Эй! Отец-основатель! Куда пошёл? Марину искать? Пойдём, я тебе хоть Лёшкин пистолет дам. Или арбалетку.

Среди общей бессмыслицы это последнее предложение хотя бы имело какой-то смысл. Он остановился и покорно возвратился к Кате. Они вернулись во дворец, снова поднялись на четвёртый этаж. Когда выходили из лифта, княгиня лукаво глянула на Ревякина:

— А может, Бог с ней, с Мариной? — зашептала она обворожительным голосом. — Пойдём вместе ляжем, а?

— Кать! Что ты мелешь!

— Ну ладно, ладно, не сердись. Боишься ко мне заходить, так стой здесь, у двери, я тебе сейчас вынесу. Пистолет или арбалет?

— Давай и то, и другое. Арбалет хорош тем, что бесшумен, а пистолет — маленький.

— Это ты у нас бесшумный и маленький, — смеялась Катя, вынося через пару минут небольшой арбалет князя. — Ладно уж, хотела тебя ещё и завтра помучить, да передумала. Забирай свою Маринку, у меня она прячется.

— Чего-чего? — выпучил глаза Ревякин, беря арбалет.

— Вот тебе и «чего-чего»! Какая птица поёт «чего-чего»?

— Кать!

— У меня твоя Марина, у меня. Мы с ней вместе над тобой подшутили. Записку я написала левой рукой. Клички ночных ангелов взяла из определителя птиц, который ты мне подарил.

— Ох и дуры же вы обе!

— Не сердись, дядя Вова! Пошли чайку попьём с ликёром. Какая птица говорит: «Спиридон, Спиридон, чай пить, чай пить»?

— Певчий дрозд. Дуры! Знать вас не хочу обеих после этого. Ей скажи, чтоб оставалась спать у тебя. Свадьба — под вопросом.

Он гневно шагнул в дверь лифта и ударил указательным пальцем по клавише с цифрой 1.

Глава двенадцатая

БЛАГОРАСТВОРЕНИЕ

— Как напарник?

— Перевоспитывается.

— Отлично. А почему шёпотом?

— Спит.

— Спит?!

Судя по всему, Полупятов испускал последние издыхания. Тело его подёргивалось, но всё более и более вяло. Изо рта уже не гремело, а лишь булькало судорожное: «И всё-так... мммо-о-о-оррре... останетссс море-е-ем.. и нам ни-ккк... бех мрррей...» Чижов лежал на своей кровати в другом углу гостевой избушки и терпеливо слушал. Ревение Полупятова длилось уже два часа, долгое время оно было сильным, смелым, восторженным, репертуар менялся скачкообразно, переходя от оперных арий к тундре и железной дороге, от «Варяга» к Чебурашке. Худшее беспокойство вызывало даже не это пение, а ядовитейшие пары, наполнившие небольшое пространство избушки. Василий Васильевич давно уже раскаялся, что отказался спать в батюшкиной избе, но теперь было поздно — не хотелось будить отца Николая после всего, что ему пришлось пережить.

— А я иду, шага... — гортанно проклокотал Полупятов, дёрнулся в последний раз и затих.

— Слава тебе, Господи! — вздохнул Чижов и перекрестился.

Вот бы ещё испарения зловонные устранить как-нибудь. Но как? Приходилось терпеть, в особенности если учесть великую роль Полупятова, которую он сегодня исполнил. Быть может, он совершил в эту ночь свой самый главный в жизни поступок. Может быть, он вообще родился на свет только ради сегодняшней ночи. Сам-то он хоть понимает это? Куда там! Вот бы узнать, что творится в душе этого человека. Должно быть, полный кавардак, этакий набор к пиву.

— Ужас! — прокряхтел Чижов, в который раз переворачиваясь с боку на бок и стараясь хоть как-то привыкнуть к полупятовскому перегару. Это же надо! Выпить семьсот граммов благороднейшей перцовки, а вонять так, будто выжрал ведро первача или сивухи. Нет, невозможно! Надо выйти на воздух. Как не хочется вылезать из тёплой постели!

Всё-таки выбравшись, Василий Васильевич торопливо оделся и вышел из дому. Над ним распахнулось великое звёздное небо, озарённое полной луною. Было прохладно, но так томительно пахло весной, что Чижов застонал, столь сильно ему захотелось сейчас обняться с женой, прижаться лицом к её волосам и уху, губами — к шее. И вновь, откуда ни возьмись, явилась ревность. Ещё никогда он не ревновал так сильно, как сейчас, вспоминая восторженные взгляды, которыми Элла награждала Белокурова.

— Вот скотина! — выругал он самого себя за эти гадкие мысли о жене и издателе любимой газеты.

Возвращаться в полупятовское зловоние ему не хотелось, и он пошёл в сторону батюшкиного дома и храма. Замер, испугавшись, что залают собаки и разбудят отца Николая, но тотчас с горечью вспомнил о несчастной судьбе Остапа Бендера и Ночки. Их всё-таки потравили какой-то сильной и быстродействующей дрянью. Правда, отец Николай запретил их сразу закапывать в жалкой надежде, что это не яд, а мощное снотворное и к утру собаченции проснутся.

Они спали мёртвым сном, и вокруг стояла непробиваемая и непродуваемая тишина. И несмотря ни на что, до чего же хорошо было на сердце! Особенно при воспоминании о чудесном спасении, явившемся нежданно-негаданно в облике злого и трезвого Полупятова. Да, Ангел Хранитель иногда является именно в таком виде — злой, трезвый, жаждущий выпивки.

Поход Полупятова по окрестным сёлам оказался убийственно безуспешным. Ему нигде не удалось раздобыть желаемого. Ни граммулечки! Свирепый, а не просто злой, возвратился убийца президента Кеннеди в Закаты в намерении поставить перед отцом Николаем ультиматум: либо двести грамм водки, либо... Он даже и сам не знал что. Это он рассказывал после того, как спас от грабителей отца Николая, Наталью Константиновну и Чижова.

— Иду, — говорил он, — всего так и корёжит. Ну, думаю, либо ты мене, батя, нальёшь, либо — не знаю что. Подхожу к дому, и тут меня оторопь взяла — собаки валяются дохлые. Глядь — а в окнах пожар мелькает. Ну, думаю, допился до белогорячки.

Когда Полупятов ворвался в дом, все трое, увидев его, закричали:

— Туши! Туши скорее!

Занавески вовсю полыхали. Полупятов выскочил обратно в сени, схватил два ведра с водой, вернулся и загасил пламя. Потом он с видом воина-освободителя вызволил пострадавших из пут и за своё геройство был вознаграждён сполна, получив большую бутылку кристалловской перцовки. Батюшка берёг её к празднику, но ради такого случая расщедрился. Первый стакан бывший зэк осушил на глазах у спасённых им людей, затем отправился с чистой совестью пьянствовать в гостевую избу. Когда он ушёл, матушка сделала совсем уж сенсационное открытие:

— Сдаётся мне, он всё нарочно подстроил, чтобы только заслужить себе водку.

Василий и отец Николай на это заявление отозвались с непростительным благодушием — от всего сердца расхохотались, чем обидели матушку, и она отправилась спать хмурая.

Вспоминая сейчас об этом, Чижов снова от души рассмеялся. Если только вообразить, что Полупятов и впрямь подговорил кого-то устроить нападение, привязать всех троих к кроватям и стулу, а потом вдобавок внушил свечке упасть — то тогда можно с уверенностью утверждать, что он и впрямь гений и именно он убил президента Кеннеди. Такого никогда не сыщут. Сидел под домом и ждал, покуда начнёт пылать занавеска, явился, спас и заслужил бутылку.

Можно было бы такой рассказ написать, думал Чижов. Сейчас ноздри его не страдали от гнусного перегара, и Василий Васильевич думал о Полупятове с огромной нежностью.

Пройдя мимо батюшкиного дома, он пошёл через кладбище к храму; побрёл медленно, вдыхая полной грудью всю эту ночь, всю эту луну, всю эту весну.

— Благорастворение! — шептали его губы.

Таких чудес, как в этот раз, ещё не случалось с ним тут. Они были на волосок от гибели! Если бы Полупятов хотя бы на десять минут задержался, да даже на пять, — огонь бойко разгорался, ему бы и пяти минут хватило, чтобы занялась вся внутренность избы, в которой бы поджарились беспомощные, связанные жертвы вооружённого грабежа.