Когда Танюшка была в первом классе, один за другим умерли дед и бабушка, и, будто этого было мало, как гром, окончательно разрушивший нашу прежнюю жизнь, вот этот скандал, когда родители развелись и мать уволили из «Ленинградской правды». Мама вынуждена была уехать, будто бежать, вот в этот крошечный, потерянный в жидких лесах, мглистый Кировск. И отец переехал за нами, но отдельно от нас, хотя мы виделись очень часто.

После Ленинграда оказаться в крошечном городке, который, как мне казалось, весь, с прилегающими деревнями, туманами, озёрами и болотами, окружающими его, уместится на Дворцовой площади или на Марсовом поле, это, по меньшей мере, потрясение. Особенно для самолюбивого мальчишки-отличника, привыкшего посещать Эрмитаж, в котором работала бабушка и не смотрительницей или билетёром, а научным сотрудником, которого уважали все и приветствовали неизменно с небольшим поклоном головы: «Добрый день, Вероника Георгиевна!», а мне так даже пожимали руку, как взрослому, потому что все здесь меня знали, и я знал всех по имени-отчеству. Я знал и все эти коридоры и кабинеты. Мы с бабушкой любили прохаживаться по залам музея после работы, останавливаться у картин, и она спрашивала:

– Платоша, что ты чувствуешь?

Я смотрел на полотно и, стараясь не вдумываться, не читать имён и названий, говорил, что я чувствую. И с каждым годом я чувствовал всё больше и всё богаче.

И вот, не успел я подрасти толком, только окончил шестой класс, как лишился не только своей замечательной семьи, но и лучшего города на Земле.

Я возненавидел Кировск. И свою сестру тоже. Ту самую, которая, как я думал, спасла своим появлением союз матери и отца, но на деле послужила бомбой с часовым механизмом, которая разнесла всё в пух и прах, когда стало известно о том, что она вовсе не дочь моего отца. Всё рассыпалось, вся наша жизнь, а глупая восьмилетняя Танюшка продолжала быть весёлой и беззаботной, будто и не замечала, что вместо огромной и красивой квартиры в центре Ленинграда, с идеальным порядком и антикварной мебелью, мы оказались в двухэтажном деревянном доме, похожим с виду на барак, с деревянной скрипучей лестницей. Нет, квартира здесь была очень недурна: всё же четыре комнаты, на нас троих, по любым меркам – отлично. Пусть полы скрипели, и приходилось топить печь-голландку, а на веранду ставить обогреватель, потому что Танюшка ни в кое случае не соглашалась закрывать её на зиму, превратив свою комнату, прилегающую к веранде в принцессину спальню. Лестница к нам на второй этаж тоже нещадно скрипела, возвещая о каждом, кто проходил по ней, и вскоре я стал узнавать всех соседей по шагам и этому скрипу. Но к счастью, тут у нас во втором этаже жили только старушки интеллигентного вида, хотя и очень вредные старые девы. Как и внизу, но в первой квартире жила целая семья алкашей, торговавших самогоном. Раньше я не видел таких людей, таких женщин, таких детей, я не слышал, чтобы так разговаривали, я и мата не слышал прежде…

И всё, чего мне хотелось после переезда, это сбежать обратно. Я не знаю, возможно, я так и сделал бы, но однажды на улице я увидел её, Катю. То есть тогда я ещё не знал, как зовут эту чудесную девушку. Но она поразила меня с первого взгляда. Вначале я заметил царственную осанку, и именно это, сразу напомнившее мне балетных девочек, с которыми я был знаком, и которые жили в нашем дворе, и бегали на занятия в хореографическое училище, с их летящими ножками, высокими шейками и щебетанием, заставило меня вглядеться в эту девушку, которая, как мне казалось, не могла идти по этому противному городишке. Она, тонкая и гибкая, шла стремительной походкой, тонкие каблучки её босоножек, как мне кажется, даже не касались асфальта в змеистых трещинах и выбоинах, не удостаивая их серость этой чести. Синее платье колыхалось вокруг колен и локтей, чёрные блестящие волосы, высоко завязанные в хвост, красиво ударялись по её плечам при каждом её шаге.

Я не видел её лица, а очень хотелось посмотреть, поэтому я побежал вперёд, чтобы взглянуть и, разочаровавшись, успокоиться или… О, получилось «или»… Девушка оказалась настолько красивой, что я, признаться, остолбенел. Совсем необычная для северных наших мест красота: тонкая абрикосовая кожа, длинная шея и немного удлинённое лицо, тонкий, немного с горбинкой нос, огромные чёрные глаза, длинные брови, спокойный рот, сложившийся в невесомую усмешку, не высокомерную, как могло бы показаться, она улыбалась не кому-то и не чему-то, а самой себе, своим мыслям, собственной юной красоте, лету и солнцу, не такому частому гостю здесь у нас, на севере. Это значительно позже я узнал о её манере так вот улыбаться, а в тот момент мне показалось, что она улыбается мне. Хотя, что ей было мне улыбаться? Она и не заметила меня, замершего у стены какой-то парикмахерской, мимо которой она проходила, взглянув на себя в громадные стёкла. Но с этого дня я перестал ненавидеть этот город, дом, соседей…

Теперь я бродил по кривоватым улицам города в надежде встретить ту самую девушку, всякий раз удивляясь, что она делает здесь, такая чудесная красавица. И как вообще могла родиться здесь со всей своей нездешней красотой и прелестью. И я полюбил Кировск за то, что он маленький. А потому здесь все были на виду, и я быстро понял, где живёт моя Шемаханская царица, куда она ходит, где можно спрятаться в кустах или в телефонной будке, в магазине, чтобы увидеть её. Чтобы видеть её каждый день.

Довольно скоро я узнал и её имя: Катя, ну, то есть Екатерина, конечно, Соболева, она оказалась на три года старше меня, когда я увидел её в первый раз, ей было пятнадцать, а мне двенадцать лет. Но будь она старше и на тридцать три года, она не стала бы для меня менее привлекательной. Я узнал, что она уезжала из Кировска учиться в балетном училище в моём родном Ленинграде, но заболела, и пришлось вернуться, это было за полгода до того, как в Кировск переехали мы. Мне показалось, что это судьба, ведь если бы и она и мы остались в Ленинграде, мы могли бы не встретиться… Или наоборот, и в Ленинграде встретились бы, то есть в любом случае, как я считал и считаю, но мы должны были встретиться.

Я не знал, замечает ли она меня, я надеялся, что нет, и прятался, я не хотел, чтобы она считала меня дурачком, глазеющим на неё, таких, облоухих, было полно, кто провожал её взглядами. Она не обращала внимания, привыкла, должно быть. А я должен был выждать, пока я вырасту хотя бы, чтобы осмелиться подойти к ней. В своих стараниях подрасти, я занялся всеми доступными видами спорта, от бокса до самбо, очень хотелось заниматься каратэ, но его вдруг запретили и наш тренер по самбо под большим секретом показывал нам иногда приёмы.

Когда же я узнал, что она взяла вести кружок бальных танцев, то промучился целый год, между желанием немедленно записаться туда и стеснением, что надо мной станут насмехаться, тем более что я уже заслужил себе среди сверстников репутацию авторитетного парня. Но подвернулся неожиданный и удачный случай: Света Морозова, комсорг нашего 9 «а» класса, с которой мы сидели за одной партой уже года три, и даже, можно сказать, дружили, попросила меня пойти с ней, составить ей пару, и организовать других парней тоже.

Я обрадовался, пошёл сам и привёл парней, надавив своим авторитетом, который заслуживал в драках и интригах, а они сделали меня настоящим стратегом. Это понять может только тот, кто бывал новичком в маленьком сплочённом и душном коллективе, какой представлял вначале мой класс, потом наша улица, а после и половина города, потому что второй половиной управляли или пытались управлять вчерашние выходцы из деревень. И вот мы пришли на первое занятие, все, кроме меня, шпана шпаной. Это я, ленинградский мальчик, знал, что нужно на такие занятия надеть, какую футболку, гольфы, тренировочные штаны, балетки я бы тоже надел, но в Кировске их купить было негде, не купить было даже чешки не то, что моего 44-го размера, но и детских, за ними ездили в область, так что я надел кеды, а под них белые носки, чтобы возможно было снять и быть как в балетках. Но я напрасно беспокоился, мне выдали старые туфли, что переносило до меня не одно поколение клубных танцоров, и эти казённые башмаки были мягкими, уже давно растоптанными, а потому очень удобными.