– Смотри, вишня расцвела… – сказала Катя, приподнявшись на цыпочки возле окна, чтобы открыть форточку, недовольно скрипнувшую от её прикосновения.

– Значит, май будет тёплым, – сказал я, подойдя.

Теперь я могу подойти вот так близко и не думать, что не могу себе этого позволять. Потому что я так близко, как никто ещё с нею не был. Как никто не был со мной. И Катя даже не знает, какая долгая мечта исполнилась у меня сегодня. Она исполнила мою мечту.

Действительно, за стеклом, уже по-летнему вымытым, кривовато-волнистым в нижней части рамы, на которой немного облупилась белая краска, был виден двор, трава едва-едва начала проклёвываться из не так давно оттаявшей черноватой, ещё влажной земли, островками покрывать её, взбегая на приподнятый круглый холм клумбы, отливая сочной юной зеленью, какая бывает только весной. Из форточки потёк прохладный и влажный воздух, заполненный запахами вот этой самой оттаявшей, ожившей земли, юной, растущей травы, пробуждённых почек, и нежных, белых, с розоватыми сердцевинками цветков на тонких кривеньких ветках, где листья ещё не вполне распустились, но вот эти нежные пятиконечные цветочки в полной своей силе и господстве.

Катя засмеялась над моими словами:

– Ничего не значит, может и холод быть. И даже снег…

– Может, конечно… у нас тут снег в любое время года – обычное дело.

– Мне-то не рассказывай, я здесь выросла, – засмеялась Катя, поворачиваясь ко мне. – Хотя родилась, если верить маме и бабушке в раю, полном солнца, сладких и сочных фруктов. Даже не верится.

– Ты никогда не была там?

– Никогда. С годовалого возраста.

Вообще-то это странно, что она росла здесь. У неё экзотичная южная внешность, которая выделяла её из всех, когда я впервые увидел её пять лет назад на улице, в моей голове пронеслось: «Шемаханская царица». Вот именно такое действие она и произвела на меня в тот первый раз. Это было на третий день после переезда сюда, в этот Кировск…

Мы переехали сюда из Ленинграда. Да-да, в Кировск из Ленинграда… вот, спрашивается, куда можно вообще переехать из Ленинграда?! Тем более в этот забытый Богом Кировск, на берегу небольшой медленной сонной, почти как Лимпопо реки, только без мартышек, зато с галками и воронами, осенью устраивающих гвалт и шабаши… Но так случилось, что я, шестиклассник, моя сестра, после первого класса, и наша мать, которая была известной, даже знаменитой на весь Ленинград журналисткой, и даже писательницей, уволилась и уехала сюда, в Кировск, который, по-моему, существовал где-то за пределами вселенной… Потому что в Ленинграде были улицы, дома, каналы, красота, дворцы и театры, прекрасная полноводная черноглазая северянка Нева, Финский залив с ветрами и штормами, наводнениями, сам простор и воздух имперской столицы…

А в этом Кировске… бывали только белые ночи, как и в городе, где я родился. Это теперь я знаю, что мама переехала сюда не из непонятных мне амбиций, но потому что просто иначе невозможно было поступить. Теперь я знал, что, оказывается, скандал снёс карьеру матери в пропасть и всё, что оставалось, это уехать куда-нибудь, скрыться…

Теперь знаю, последний год знаю: оказалось, что у нашей матери случился скандальный роман, как результат – развод и необходимость бежать и прятаться. Отец, кстати, переехал с нами, хотя и жил отдельно после того переезда. С нами троими, с матерью, со мной, и сестрой, которую, как оказалось, мать родила от другого… я не знал, кто это, и моя сестра до сих пор не знала, что она не дочь нашего отца. Я знал, что он вепс, а раньше я не знал и что это значит, но и не более, ни имени, ни кто он, ни откуда взялся на нашу голову. И это мне сказал кто-то, я даже не помнил кто, кажется, кто-то посторонний.

А ведь, когда Танюшка только родилась, родители стали очень близки, до того всё время ссорились, я не понимал из-за чего, теперь, вспоминая, знаю, что всему виной была ревность, мать всё время подозревала отца, возможно, заставала, доподлинно я не знаю, но это представляется мне возможным, иначе, отчего ей было так уж бесноваться? И вдруг появилась Танюшка…

Именно так мне и показалось, что Танюшка появилась вдруг. Я не помню, ни как её ждали, хотя покупали, наверное, какие-нибудь кроватки-коляски, распашонки, всю эту ерунду, что стояла и висела после в нашей большой квартире, во дворах Фонтанки. Я тогда не ценил этого и не думал, не знал других городов, ну, кроме ещё Ялты летом. Я думал, все живут, как я, в большой пятикомнатной квартире, с бабушкой и дедом, домработницей Асей, котом и толстой, одышливой рыжей собакой.

И столько досадной суеты вызвало появление моей сестры в жизни нашей семьи, что меня это злило и заставляло чувствовать себя брошенным и одиноким, потому что все занимались только ею и говорили только о ней. Даже мои отличные оценки, похвальный лист за первый класс, потом за второй и третий были вроде чем-то обычным, будто от меня ничего иного и не ждали. Иногда мне хотелось наполучать двоек, и перетянуть их внимание к себе, но… Из этого ничего не выходило, я успел привыкнуть быть лучшим в классе.

А моя сестра болела, её возили к профессорам в Военно-медицинскую академию, в Павловский мединститут, потом в Москву. Обнаруженный порок сердца оперировали, потом были санатории, наблюдение врачей, с тех пор она выправилась, но по привычке все смотрели на неё, как на ту, кому необходима особенная забота и внимание.

И единственное, что было хорошо в появлении Танюшки на свет, это то, что родители перестали ссориться, она скрепила их, всю нашу семью, объединила и стала своеобразным голубем мира.

И так было почти восемь лет, пока вдруг не грянул гром. Началось, правда, всё с того, что умер дедушка Валентин Александрович, носивший пенсне на чёрном шёлковом шнурке, и куривший папиросы в длинном мундштуке, он был депутат Ленсовета. Дома он всегда надевал шёлковую куртку с пояском-шнурком, потому что так было «положено», а на ботинки на улицу надевал галоши. Не успели мы его похоронить возле множества могил наших родных, о которых я только слышал рассказы и видел фотографии, тёти-дяди, прабабушки, почти у всех даты на могилах оканчивались 1941-42-м годами, и я знал, что здесь на памятниках только их имена и эти даты, но похоронены они были в братских могилах на Пискарёвском.

И как-то очень быстро за ним умерла и бабушка Вероника Георгиевна, малюсенькая, носившая крошечные туфельки с пряжками, мне казалось они впору какой-нибудь кукле, но не настоящей женщине. Она не курила, как дед, не вынимавший мундштука изо рта, пахла загадочными густыми духами и розовой пудрой, всегда красила губы помадой цвета «пепел розы», даже дома и укладывала короткие седенькие волосы идеальными волнами.

Она не любила вспоминать о войне и, тем более о блокаде, на все мои вопросы отвечала коротко, хмурясь и отворачиваясь, и чаще уклонялась, бледнея. Дед воевал, а бабушка оставалась в городе. Она похоронила двоих детей, сестёр, брата и мать, отец, то есть мой прадед, погиб ещё при первой бомбёжке. Бабушка выжила единственная из всей когда-то большой семьи. Моя мама родилась в первый послеблокадный год, потому что раненый дед на фронт уже не вернулся, нога у него не гнулась, но он хромал как-то с достоинством, а левая рука, изуродованная ранением, тоже плохо действовала.

А вот родителей моего отца, я не застал, они умерли ещё до моего рождения. Дед вскоре после войны, а бабушка, когда отец только окончил второй курс университета. В университете они и познакомились с моей матерью. Она училась на журналистском, а отец на истфаке. После университета он остался на научной работе, очень быстро защитился, а мама старательно пробивалась как журналистка, ездила во всевозможные командировки, писала о колхозниках, строителях, о геологах, о врачах, лётчиках, доярках… О чём только она не писала и где только она не бывала. Пока мамы не было, мною занимались бабушка и дед, отца я видел так же редко, как и после их развода. Я не знаю, любили мои родители друг друга или поженились, потому что должен был родиться я, но вот когда родилась Танюшка, всё изменилось, мама перестала отсутствовать дома, и я после первых припадков ревности к сестре, стал считать её благословением, объединившим родителей. Танюшка выправилась к трём или четырём годам, начала ходить в тот же детский сад Эрмитажа, в который перед тем ходил я, а потом и в ту же школу на набережной Фонтанки, и, хотя, все всё равно постоянно волновались о ней, она росла вполне обычной девчонкой.