Когда они прибыли в больницу, водитель проклял Рэймонда за то, что он пролил кровь на сиденье, и попытался взять с него двойную плату за проезд. Секретарше пришлось трижды просить его написать свое имя по буквам, и каждый раз Рэймонд произносил его по-разному, потому что он не собирался называть ей свое настоящее имя, не так ли? Они очистили его настолько, что наложили временную повязку, дали немного парацетамола и посадили ждать в коридоре. Спустя почти час ему надоело бездельничать, он взял другое такси на верхнем уровне и поехал домой.
Первые несколько дней, каждый раз, когда он шел в ванную, он отбирал пластырь, который использовал для снятия повязки, и проверял, нет ли каких-либо признаков инфекции, толком не зная, что это может быть. Он видел только темнеющий струп, не больше дюйма, дюйма в полтора в поперечнике, вокруг него синяк, который менял цвет, хотя и начал исчезать.
Рэймонд вернулся к работе и, за исключением тех случаев, когда он потягивался или поднимал что-то тяжелое, например, говяжий бок, почти забыл, что произошло. За исключением этого лица, прижавшегося к нему, когда лезвие вонзилось в цель. Рэймонд не собирался забывать об этом, особенно когда это было не более чем в двадцати футах от него, как сейчас, юноша сидел с друзьями, но время от времени все еще переводил взгляд на Рэймонда. Какие? Ты все еще здесь? Хорошо. Меньше всего Раймонд хотел, чтобы он подумал, что он в каком-то смысле боится. Он заставил себя сосчитать до десяти про себя, поставил стакан, снова один до десяти, и встал, подождал, пока юноша не посмотрит прямо на него, и задержал его взгляд — там — и вышел прямо из бара, как будто он не мне все равно.
Только раз Раймонд вышел в коридор, вместо того чтобы повернуть налево к улице, он пошел в другую сторону и нырнул вниз по лестнице к джентльменам; там один мужчина в клетчатой рубашке с короткими рукавами, вытянутая рука к стене, наклонившийся вперед, чтобы блаженно помочиться. Рэймонд попробовал первую кабинку, без замка, вошел во вторую и быстро передвинул засов. Он расстегнул молнию на своей кожаной куртке — сорок фунтов в киоске рядом с рыбным рынком и вряд ли повторится — и полез во внутренний карман. Перекрестная штриховка рукояти ножа Стэнли успокаивала его пальцы, ладонь. Ноготь большого пальца, которым он взмахнул лезвием, был обкусан низко, почти за живое. Снаружи в писсуарах кто-то пел «Отважная Шотландия»; по соседству кто-то пытался заболеть. Раймонд ловко водил лезвием вверх и назад, вверх и назад. Острием он вырезал свои инициалы на стене под цистерной, в конце концов изменив букву R на B, а C на D.
Пока нож царапал краску, он думал о том, чтобы встретиться лицом к лицу с нападавшим, где-нибудь в толпе или в тишине, это не имело значения: все, что он сделал, это то, что когда Раймонд порезал его, он знал, кто это был. «Раймонд Кук». Как бы он это сказал. Не надо кричать, самый легкий шепот. «Раймонд Кук. Помните?"
Вернувшись в передний бар, теперь уже более занятый, Раймонд только через несколько мгновений понял, что юноша ушел.
Два
Девушка пропала без вести с сентября. Два месяца. Всего шестьдесят три дня. Первая домашняя игра Резника в сезоне. Он занял свое место на трибунах на Медоу-лейн, переполненный ежегодным ранним энтузиазмом. Новый игрок в центре защиты, подписанный во время летнего перерыва; их двойная ударная группа улыбается с последней страницы местной газеты, каждая клянется превзойти другую в погоне за тридцатью голами; хорошая молодежь, растущая из молодежной команды, из резерва — разве двое из команды уже не играли за сборную до 21 года? Уходя с земли после финального свистка, ошеломленный ничьей 0: 0 с кучей доггеров и ремесленников с более высокого уровня A1, Резник подумал о том, чтобы зайти на станцию, но передумал. Ходили слухи, что Форест выиграл на выезде со счетом 4: 1, и он мог обойтись без саркастических напоминаний коллег о том, что он поддерживает не ту команду. Как будто он нуждался в том, чтобы они сказали ему; как будто это не главное.
Это означало, что не детектив-инспектор, а его сержант был старшим офицером в комнате уголовного розыска, когда поступил вызов.
Грэма Миллингтона тоже не должно было быть там. По правде говоря, он должен был быть дома в своем саду, обгоняя осень, пока она не сделала то же самое с ним. Его сад или Сомерсет. Тонтон, если быть точным. Он и его жена должны были быть в Тонтоне, пить какую-то ужасную смесь чая Эрл Грей и есть бутерброды с яйцом и салатом, в то время как сестра его жены и ее оправдание для мужа долго рассказывали о росте преступности, озоновом слое и уменьшение количества голосов тори. О, и Иисус. Родственники Миллингтона, изначальные правые, христианские защитники природы, сидящие там, наверху, по правую руку от Зеленого Бога, вроде бы не предлагают ему еще один салат из непросеянной муки и огурец и несколько советов о том, как не допустить попадания кислотного дождя на край его одежды. .
Вытянутое лицо Миллингтона и затянувшиеся предупреждения о пробках на М5 наконец-то возымели действие. «Хорошо, — заявила его жена, метафорически скрестив руки на груди, — мы никуда не пойдем». Она тут же заперлась в гостиной с иллюстрированным компаньоном по галерее Тейт, новой биографией Стэнли Спенсера и набором затычек для ушей: курс истории искусства в этом семестре начинался с нового взгляда на британских визионеров. Миллингтон поставил на кол несколько георгинов, обрезал то, что осталось от роз, и дошел до того, что всерьез задумался о подкормке лужайки за домом. Вес обиды его жены тяготил его, угрюмое лицо на только что заново покрытом диване с теми ужасными картинами, которые она ему показывала. Что это было? Коровы в чертовом Кукхеме. Иисус Христос!
Он не пробыл в офисе и десяти минут, меньше, чем нужно, чтобы вскипятить чайник и заварить чай, когда зазвонил телефон. Глория Саммерс. В последний раз видели на качелях в Lenton Recreation Ground чуть позже часа ночи. Родственники, соседи, друзья — никто не видел ее; не с тех пор, как ее бабушка оставила ее ходить в магазины, не дальше двух улиц от нее. Оставайся там сейчас, там хорошая девочка. Глория Саммерс: шесть лет.
