Грабянски задался вопросом, было ли ей еще девятнадцать.

  — Что ты тогда делаешь? спросила она.

  — Я грабитель, — сказал Грабянски.

  — Давай, ты меня заводишь.

  "Нет."

  "Ага? Что ты грабишь тогда?

  «Дома, квартиры, обычное дело».

  Она рассмеялась, хихикая, отрывисто и быстро. — Значит, ты ограбил Эдди?

  "Еще нет."

  Она немного отодвинулась от него, неуверенно. «Отличная охрана, Эдди, сигнализация и все такое. Ну, он должен. Картины и все такое. Стоит целое состояние. Это то, что его интересует, искусство». На мгновение она огляделась. — Этот парень с ним, Слоан, он художник. Художник. Ты его знаешь? Он хорош. Галереи и все такое. Я никогда не был в музеях, они скучные. Ну, я лжец, не с тех пор, как я был ребенком. Школьная поездка вниз по Хорниману. Потерял трусики, возвращаюсь.

  Грабянски смотрел мимо нее, сквозь эти знаменитые глаза и через плечо на человека, которого она опознала как Слоана. Теперь его голова была в профиль, и Грабянски мог видеть, что он далеко не так молод, как думал сначала. Телосложение, прическа обманули. Нос был полный, аристократический, местами прорезанный крошечными прерывистыми фиолетовыми линиями. Волосы, тоже пышные спереди, над висками поседели; губы, узкие и широкие, потрескались. Шестьдесят, подумал Грабянски, шестьдесят в день.

  — Я скажу вам, насколько он хорош, — сказал Фарон. «Однажды мы были у него дома, знаете, в его мастерской, и я пошутил про Ван Гога, про то, что он отрезал себе ухо, и о Слоане, он снял эту картину со стены, повернул ее прямо там, где стоял, и сделал эти подсолнухи на спине. Вы никогда не видели ничего подобного. Они были как настоящие. Лучше. Но тогда это я, я бы не знал».

  Грабянски кивнул и записал все это в папку.

  Когда Слоан прошел мимо них и обогнул угол бара, Грабянски понял, что был прав насчет возраста. Шестьдесят два или шестьдесят три, он был бы не прочь поспорить. Ничего не надето, ничего, что Грабянски мог разглядеть, под парой джинсовых комбинезонов с заплатами от краски. Ясные голубые глаза, которые видели Грабянски даже насквозь. Те же самые глаза, что смотрели на него сейчас в заляпанном мухами зеркале над писсуаром. Голос Слоана, каменный голос Южного Лондона, пронизанный примесью нью-йоркского американца, сказал: «Это не будет одна из тех сцен пикапа, не так ли? Ты покажешь мне свою, если я покажу тебе свою».

  Грабянски заверил его, что это не так.

  — Слава Богу, — выдохнул Слоан, моча продолжала течь между его пальцами, отскакивая от блестящей эмали. — Я слишком стар для этого хренового дерьма.

  — Вы друг Эдди Сноу? — спросил Грабянски.

  — У Эдди нет друзей, — сказала Слоан, застегивая пуговицы, — только приятели, которых он использует, когда в этом есть необходимость.

  Ополоснув руки под краном, не обращая внимания на сушилку с горячим воздухом и вытирая их о комбинезон, Слоан вернулся в паб, и когда Грабянски последовал за ним, не так уж и много необходимых минут спустя, он ушел. Фарон сидел рядом со Снежкой, и она взяла с собой то, что осталось от пинты Грабянски, и поставила ее напротив них, на том месте, которое освободила Слоан.

  — Интересный парень, — сказал Грабянски, садясь на свободное место.

  «Мне не нравится, — сказал Эдди Сноу, — когда люди обнюхивают меня, как собаки кость».

  — Ты должен был связаться со мной.

  "И я являюсь."

  "Пару дней назад."

  — Ну, — сказал Сноу, — как сказал мужчина, все относительно, время.

  Фарон подозрительно посмотрел на него, на случай, если он мог сказать что-нибудь умное. Эдди Сноу сегодня облачился в свой фирменный кожаный костюм, белые узкие брюки и черный жилет поверх серой футболки в рубчик, с серебряными индейскими браслетами в соответствующих местах.

  «Я просто хочу знать, — сказал Грабянски, — интересуетесь ли вы по-прежнему Далзейлами или нет».

  — Кричите об этом с крыш домов, почему бы и нет?