— Похоже, у меня не было никаких сомнений, сэр.

  — А это значит, — сказала Линн, — что она успела на более поздний поезд, шесть пятьдесят два. И, по словам охранника, с которым разговаривал Стив, он прибыл вовремя. Максимум две-три минуты, чтобы добраться до стоянки такси; с учетом пробок, что, еще десять минут до парка? Пятнадцать вершин. Она была бы дома к четверти седьмого.

  «Быстро примите ванну, переоденьтесь, заварите чай и успокойтесь у жителей Ист-Энда », — усмехнулся Нейлор.

  «Наверное, Кевин, — сказал Резник, — у нее на уме были более насущные дела».

  Секретарша в приемной Алекса Петерсона наполовину встала со своего места в знак протеста, когда узнала Резника и прикусила язык. Линн стояла рядом с ним, Нейлор у двери.

  «Этот пациент, — сказал Резник, — сколько еще он протянет?» Взволнованная, она перевела взгляд со своего стола на часы за головой Резника, а затем снова на свой стол. Зазвонил телефон, и она позволила ему зазвонить. — Не знаю, это должно было закончиться, позвольте, в четверть второго. Но его следующая встреча еще впереди, а мистер Петерсон обещал еще кое-кого попробовать и приспособиться. Мне очень жаль, но я действительно не думаю, что у него будет время поговорить с вами до самого конца дня.

  Резник наклонился к ней через стол. «Объясните этим людям, что возникла чрезвычайная ситуация. Принести извинения. Не суетись».

  «Ну, я не знаю, я действительно не понимаю, как я могу».

  "Сделай это. И не беспокойтесь об этом мистеру Петерсону, мы сделаем это сами.

  — О, но ты не можешь…

  Медсестра-мусульманка протягивала пациенту металлическую чашу на конце трубки, в которую он мог сплюнуть; Петерсон делал пометки мелким точным почерком в карте мужчины. Когда в дверях появился Резник, дантист немного помедлил, прежде чем закончить начатое.

  После смерти жены он больше, чем когда-либо, использовал свою работу как средство контроля; не только над окружающими, с которыми он регулярно соприкасался, но и над собой, над своими эмоциями. Он вежливо принял соболезнования от коллег, и они не пытались вторгнуться; письма от семьи Джейн, которые он читал холодной формальной рукой. Траур нужно было сдерживать как можно дольше, разрешать только наедине, да и то небольшими дозами, вроде стакана крепкого виски, выпитого в одиночестве и поздно, только он сам и луна. Горе пугало его: оно грозило погубить его.

  — Если вы отдадите это на прием, мистер Перри, — сказал Петерсон. — Назначьте еще одну встречу, ну, на две недели. Мы увидим, как это это успокаивается «.

  Линн отошла в сторону в дверях, чтобы позволить ему пройти.

  — Говинда, — сказал Петерсон, — дайте нам минутку, ладно?

  С легкой неуверенностью медсестра вышла из комнаты. Пахло мятой и обезболивающим; отчетливый, но слабый фоновый гул.

  — Инспектор… — начал Петерсон, протягивая руку. Когда Резник не сделал попытки принять его, он сделал шаг назад, положив одну руку на изголовье стула. — Почему-то мне не кажется, что вы пришли просто сообщить мне новости.

  «Произошло развитие, — сказал Резник.

  — Вы произвели арест?

  — Пока нет, — сказал Резник. Пауза перед тем, как он заговорил, заставила Петерсона понять, что он имеет в виду.

  «Мы бы хотели, чтобы вы пошли с нами и ответили на несколько вопросов, — сказал Резник.

  "В настоящее время?"

  "В настоящее время."

  Петерсон методично застегнул колпачок ручки и закрепил его в нагрудном кармане пиджака. — Это просто просьба или меня арестуют?

  — Как хотите, — категорически сказал Резник. «Всё, что нужно».

  Петерсон уставился на него, затем медленно покачал головой; сняв пиджак, он надел вместо него темно-синий блейзер. Снаружи, на тротуаре, как раз перед тем, как сесть на заднее сиденье ожидающей машины, Петерсон повернулся к Резнику и тихо сказал: «Что это, чистая злоба? Или у вас просто закончились другие идеи?

  Они посадили его в той же комнате, что и раньше, и заставили ждать. В поисках Хелен Сиддонс Резник нашла ее в отделении отделения, где она отрывала полоску бумаги от группы офицеров, чья проверка биографических данных показалась ей менее чем усердной. Детали истории Алоизиуса Джеймса начали выглядеть особенно изношенными, и, ободренный своим поверенным, Джеймс оказался менее сговорчивым подозреваемым, чем они предполагали.