– А это что за зверь?

– Чучело-манекен трупа с каким-то важным документом во внутреннем кармане. Бойцам надо его найти и обыскать. Под верхней одеждой – кровавые внутренности. Специально ездил на мясокомбинат, договаривался насчет свиного ливера – больше всего на человеческий похож. А если учесть, что свежачком он только первый день, а потом активно разлагается и пахнет… Бойцы его шмонают и блюют по очереди. Но уметь возиться в кровавом месиве из зеленых кишок – это тоже часть квалификации, как и готовность убить невинное существо, например, бродячую собаку…

– Пёсу жалко…

– Жаль, – согласился Ежов, – поэтому часто заменяем собаку крысой. Запускаем её в умывальник и закрываем вместе с бойцом. Когда крысе некуда деваться, она атакует. И это настоящая жесть. Короче, если сможешь ее прибить голыми руками-ногами, тебе уже никакой человек не страшен…

– Жёстко!

– Жизнь гораздо грубее и безжалостнее. И даже на самых изощренных тренировках, в условиях, максимально приближенных к боевым, всё равно не получится создать боеспособный коллектив.

– А что еще?

– Кроме чувства долга и ощущения собственного превосходства, у бойцов должно обязательно быть что-то личное к тем, с кем они воюют. Без ненависти воевать не получится. Помнишь, нам рассказывали ветераны. С началом Великой Отечественной ненависти долго никто не испытывал. Но когда бойцы своими глазами увидели, что творят гитлеровцы, когда появилось стихотворение “Убей немца”, война пошла совсем по другим правилам, по нашим. Поэтому я себе в группу собираю народ с историей – у кого родные сгинули в Абхазии, у кого попали под нож Средней Азии, кто-то друга в Чечне потерял, а кто-то в 1993-м в Белом доме близких оставил… У каждого есть личный счет ко всей этой бандоте, что так “демократично” расползается по планете, сея горе и смерть.

– Собираешь тех, кто жаждет мести?

– Почему мести? – вздернул брови Леха, – справедливости!

За беседой они обошли вокруг жилой корпус и опять вернулись во двор. Декорации сменились. Группа Ежова отрабатывала действия на случай внезапного нападения из засады. С первого взгляда было видно, что собраны опытные ребята, знающие без лишних слов, как действовать в экстремальной ситуации. Все отработано до автоматизма. При первом же намеке на опасность бойцы, идущие в боевом порядке вторым и четвертым, непременно падали вправо, а первый и третий – влево. Быстро организовывалась круговая оборона. Отделение, готовое дать отпор противнику, ощетинивалось оружием, буквально растекаясь по еле заметным укрытиям, по команде собираясь капельками ртути в единое целое.

– Кстати, Айболит, тебе, как медику, будет интересно. Среди людей, прошедших специальную психологическую военную подготовку, процент подверженных поствоенному синдрому значительно ниже. Люди же, не готовые к мощному прессингу в виде лишений, смерти товарища и необходимости убивать для того, чтобы не быть убитым, зачастую становятся пациентами психоневрологических диспансеров, либо попадают в исправительно-трудовые учреждения, как многие афганцы…

– Тоже вспоминаешь?

– Хуже – не могу забыть даже на день. Наверно, это на всю жизнь.

– Слушай, – решил сменить тему Распутин, – а сколько мы еще тут сидеть будем?

– Ну вот! Я-то думал, что тебя отсюда теперь палкой не выгонишь, такая красота! Курорт!

– Кстати, да, – оглядывая окрестности и вдыхая полной грудью горный воздух, согласился Григорий, – не ожидал, что твоё командование так расщедрится…

– Командование? – Ежов сморщил нос. – Айболит, ты шутишь! Оно просто поставлено в известность. А все, что ты видишь – частная инициатива!

– Ты стал миллионером?

– Не я, Гриша, не я… Просто не все миллионеры мечтают стащить и свалить. Есть и те, кто понимает, не будет нас – не будет их… Такие нам оказывают поддержку, на которую государство не способно… Пока не способно, – добавил Леха с нажимом…

– Олигарх, отстёгивающий деньги на спецназ! Аж не верится!

– Сам в шоке!

– Будем считать это рождением нового союза города и деревни, армии и… трудового народа в лице отдельных, наиболее платежеспособных его представителей!

– Рождение! Точно! – Ежов остановился и шлепнул себя по лбу. – Вот что значит зарапортовался! Давай-ка, собирайся, пациент! Сегодня у нас ответственный день – мы оба приглашены на день рождения к Даше-душеньке! Явка обязательна. Форма одежды – парадно-выходная!

– Откуда информация?

– В отличие от тебя, соня, у меня день начался в шесть утра. Уезжая, она просила передать приглашение… И поцеловать тебя-обормота. Но я этого делать не буду – ты не в моем вкусе!

– Балабол!

– Охотник за нимфетками!

– А сколько ей исполняется?

– Восемнадцать.

– Никогда бы не подумал.

– А это война, – мгновенно посерьезнел Ежов, – здесь все быстро взрослеют и стареют…

“Хвала!” – говорят сербы в знак благодарности. Не отсроченное русское пожелание “спаси тебя Бог” – “спасибо” или виртуальное “дарение блага” – “благодарю”, а открытое прославление – “хвала!”. Именно это слово чаще всего слышал Григорий, явившись вместе с Ежовым в дом Душенки в Митровицах. На пороге их встретил дед девушки – тот самый, что приходил к Распутину за помощью. Крепкий, как дуб, несмотря на свои 84 года, бывший партизан Марко-старший, как он сам себя называл. Марко-младший, отец Душенки, вместе со своей женой и сыном так и остались под руинами больницы, разбомблённой авиацией НАТО в том самом селе, где Распутин устроил геноцид албанских мародеров, отбив у них внучку Марко.

Пока именинница не появилась, ветеран “арендовал” Ежова, степенно и неторопливо обходя гостей, знакомил его с немногочисленными друзьями и родственниками, рассказывая, что за военные гостят сегодня в его доме. И каждый рассказ заканчивался словом “хвала”, искренними мужскими рукопожатиями, порывистыми объятиями женщин и длинными речами, в которых русские легко угадывали отдельные слова, но не имели никакой возможности сложить их в понятные предложения. Выслушивание этого вязкого, почти безумного наречия, погружавшего слух в языковую шубу, в праславянскую ночь, где переплетаются только корни отдельных слов – одна из тех томительных повинностей, которые приходится нести всякому славянину, попавшему в компанию с представителями народов, близких по языку и духу, но разошедшихся во мраке веков по своим национальным квартирам. Марко-старший охотно взял на себя обязанности не только переводчика, но и гида по закоулкам сербского языка, недоступного иностранцам.

– Георгиус у нас доктор, так? Стало быть, врач. У сербов – “врач” имеет значение “колдун”. Слово “Вра·ати” означает – “нахожу”, или ещё – “возвращать”, “вертать”. “Врач” – это “вертун”, тот, кто своими приворотами и заговорами разворачивает, возвращает человека из далеких мест, от самых “врат” смерти, куда заводит болезнь. Почему? Да потому что “врач” – сам сказочное существо. Как и больной в бреду, врач оставляет свое тело за порогом лечения, магически следует за больным, заплутавшим человеком, влетает, как ворон, в то внутреннее пространство, в тот темный лес, куда человек попал.

– Марко! Откуда у тебя такой хороший русский?

– Долго… гостил в России… Сразу после войны учился в Москве на лечебном факультете, а потом Тито поссорился со Сталиным, – Марко закурил. – Пришлось задержаться в вашей тайге до 1955 года. Так и не доучился.

– И ты всё равно так по-доброму относишься к русским?

– Никогда и нигде, – голос Марко приобрел особые нотки, – я не встречал одновременно такой несправедливости к людям, как в России, и такой душевности. Как вы можете совмещать в себе столь противоположные качества – не понимаю. Никто не понимает. Мистика! “Поскреби русского – найдешь Бога”, – говорят сербы, а не “татарина” или “медведя”… Правда, некоторых приходится скрести очень долго. Иногда всю жизнь…

Распутина в это же время в плотное кольцо взяло поколение, более-менее знавшее иностранные языки. Приглашенные с уважением разглядывали нацепленный на летнюю форменную рубашку наградной “иконостас”. Они наперебой изливали боль-обиду за дикую несправедливость, переживаемую сербским народом.