Людей на мелких закоулках становилось все меньше, легковые машины сменились тяжеловесными тягловыми или обычными тракторами, двигающихся с недалеких производств. Солярная копоть вместе с человеческим трудовым потом веяли в воздухе. Здесь нет той привычной и накрученной всеми СМИ зажиточности из полов кедрового ореха, мраморных подставках, золотых подсвечников и т.д. Зажиточность здесь – скромность. Красота же не в статуях или уличных постаментах, не в приглашенных артистах, готовых дать концерт всей публике, а в самом неспешном времени, дающим возможность людям не торопиться с различными жизненными решениями.

Рядом стоял обветшалый дом, в окнах которого проскальзывали детские лица, частью наблюдавшие за неизвестным им мужчиной с большой сумкой на плече, и ещё одной непонятной в другой, и другой частью, наблюдали они, за пожилым мужчиной у отделения почты, держащего в руках розовую открытку с незатейливой надписью «от сердца». Для него цветная картонка это то, что он смог купить на минимально прожиточную плату, а дряблый шарф с дырами, изношенная куртка и грязная обувь развеивались перед встречным ветром вручения этой самой открытки, и потому от сердца.

Мужчину сменили полки пыльных пилорам, их сивых мощностей, потоки лесом груженых машин. Раньше, на местах пилорам, стояли первые крестьянско-помещичьи поля, скотные дворы. Вслед за ними, встретив октябрьскую революцию, особняком встали тяжелые коллективные производства пролетариев, но невидимая рука рынка двадцать первого века разрешила вопрос в пользу рыночной конъюнктуры, приведя в упадок местечковую утопию. Производства заросли алюминиевыми зарослями, приняли новую веху идей конкуренции, и так открылись пилорамы.

Местность насыщалась подходящей гридеперлевой кровью рабочих, получая плазму их сил, времени, их отказ от семьи в угоду заработка денег. Пусть и не особо думающих об образовании, предпочитавших книге алкоголь, они верно работали, как тягловый скот, производя древесные брикеты, строительные бруски, очищали поваленный лес. За ними протекала река пепельного отражения с загрязненным побережьем от выбросов соседствующих производств. Река вела путь к одинокой, стоявшей на высотке холма, ветхой церквушке, что ранее служила амбаром припасов и зерновых культур, консерв и воинского пайка.

Производственная фауна менялась следующей улицей, идущей налево, куда прошел Родос, отмечая в голове последние три поворота.

Ванильные лучи солнца играли на солнцезащитных очках проходящего мимо молодого человека, опутанного абрикосовыми наушниками. Его сознание окружали медовые соты прогресса и новых технологий вкупе с минималистично-квадратной культурой. Молодой человек встретил девушку в грушевом пальто, и, обняв её, направился с ней в сторону недалеко стоящего торгового центра грушевого цвета.

Из клети слышались чирикающие голоса кардиналов, боявшихся дальнейшей участи из-за темноты непроницаемой ткани. Родос поставил клеть и сумку на асфальт, улыбаясь возвращению домой, а рядом бегающий мальчик, игравший с детишками во дворе, которого Родос не заметил и не слышал, зачинал неизвестное двустишие:

– Мне все открыто в этом мире – и ночи тень, и солнца свет…

V.

Среди распрей цветов и отдельных осколков прошлых столетий, дорога привела грека в родную гавань. Все тот же белокирпичный первый этаж с надстройкой второго из красного дерева, что, не выделяясь, стоит вровень со всеми остальными домами окраины города В.

В предвкушении встречи, на лице Родоса проступил мягкий румянец, все внимание было переключено на окна в надежде увидать, хотя бы в профиль, есть ли кто дома. Но, не увидав в них никого, инстинктивно ускорил шаг, пробежал фасад с намерением сначала постучать в дверь, и лишь потом пройти, но откинув эту идею, сразу зашел внутрь.

Уже внутри, он по запаху учуял родную атмосферу, знакомую прежде. Атмосферу чистого порядка и семейной верности.

С кухни веяло той самой выпечкой, которую Анна выпекала почти каждый день, когда с полей возвращались Алексей и Родос. Вслед за запахом слышались, и тревожные шаги матери, которую сын узнал по еле слышным вздохам от труда на семейной кухне. Испуганная от сильного хлопка двери к порогу подбежала Анна с распахнутыми глазами, дабы узнать, кто явился, и от неверия, прижала ладонь к груди. На пороге стоял Родос, вкруг которого лежала сумка и стояла клеть с кардиналами. Глаза матери сменились пылкой улыбкой, и, подбежав к сыну, крепко обняла его.

– Родос, неужели? Ты вернулся. Не думали, что так скоро, – говорила она.

– Это все экзамены, их перенесли, – отвечал он. – Вот я и решил приехать раньше, не предупреждая вас.

Так они простояли с минуты три, не говоря слов. Анна никак не желала разжимать объятия к сыну, но, прервав молчание, начала задавать вопрос за вопросом: как сыну жилось в столице, что думает о своем будущем и надолго ли приехал.

– Вроде бы я никуда и не собирался, – говорил Родос, отрываясь от объятий матери. – Планирую остаться у вас, работать с отцом в полях.

– Я рада, что ты приехал. Но не будем теперь все время стоять у порога, – сказала Анна, и, взяв клеть с птицами, продолжала: – Ты проходи, переоденься. У нас небольшие перестановки, но ты быстро разберешься. Твоя комната будем наверху, как и раньше, там мы ничего не меняли, думали, как вернешься тебе и решать, что с комнатой делать, а некоторые вещи остались в гардеробе у выхода к полям, там увидишь.

– У меня с собой есть пара вещей, – отвечал Родос.

Вместе они прошли в обеденный зал. Сын остановился у стола, Анна поставила клеть на стол, принялась отворять непроницаемую ткань клети.

– Что за прелесть? – говорила она. – Никогда таких не видела. Что за порода? – Но, не дождавшись ответа, Анна выбежала к тому выходу к полям, где стоял гардероб, рядом с которым стояли несколько полных мешков зерна и хлопка. Как выяснил позже Родос, отец прилагал постепенно усилия к перепродаже и зерновых культур, скупая те за выгодную цену у местных частных фермерств. Не удивительно было видеть, как и в гостиной и в столовой, и рядом со старым гардеробом находились эти самые мешки.

Пока мать бегала за кормом, сын перенес сумку в обеденную, из которой достал льняную рубашку, простенькие штаны и жилетку, подчеркивавшие в нем деловито-академические качества, выкованные за все эти годы в столице.

– Сейчас, уже бегу. Осталось только воды набрать, – говорила Анна, перебегая с выхода на кухню. – Сейчас я им поставлю, – пройдя обеденную, вновь просочился голос Анны, которая открыла клеть, и просунула горсть зерен и небольшую пластмассовую углублённую тарелочку с водой. – Пока пусть так. Главное без еды не оставили. Приживутся ещё.

Теперь же, голосом она усадила за стол сына, бегая вокруг него и принося ему пищу, и требуя, чтобы тот без остановок рассказывал и рассказывал, по возможности показывал жестами, как ему жилось в Москве.

Она так и полыхала улыбкой, и как не посмотрела на сына, полыхала ещё сильнее. Вся материнская любовь её выказывалась в поданном ароматном русском борще с горшочком сметаны, приправленных нескончаемыми разговорами лишь о жизни так любимого сына. Наконец, она вновь сегодня может бегать и ухаживать за чадом, как и в детстве.

Родос благодарил её за эту услужливость, но все же настаивал, чтобы та остановилась и так сильно не возилась с ним.

– А где отец? – спросил Родос. – На полях я его не заметил.

– Он наверху. К нему теперь ежедневно приходят торгаши всякие. Все о делах, о торговле говорят, как будто в этом и есть их жизнь.

Анна принялась рассказывать, как Алексей все это время, пока Родоса не было дома, трудился во благо дома, невзирая на выгоды предложений приходящих предпринимателей. Муж всегда указывал на то обстоятельство, что важны не только прибыли или деньги, как он завещал ещё сыну в детстве, но важно служение родству и дому, и в немаловажной степени месту, где ты родился. В современности эти мысли казались устаревшими, и никаких подтверждений в правильности своих убеждений Алексей не находил, но когда видел, как окружающий люд тянулся к удовлетворению банальных потребностей будь то выпивка или скитание от женщины к женщине, то понимал, пусть и в одиночестве, что он прав.