После горячего взрослые вставали из-за стола, мужчины уходили купит на балкон, а женщины шли с мамой на кухню. Ромка же с Наташей шли в папин кабинет, рассматривали Ромкины игрушки или возились, как плюшевые медвежата. Наташка была сильная девочка, иногда она ухитрялась повалить Ромку и сесть на него верхом. Ромке не было обидно проигрывать, все же Наташка была выше ростом, девочки всегда растут быстрей мальчиков.

Воспоминания, столь обычные перед Новым годом, прервал резкий звонок в его квартиру. Кто бы это мог быть? Варя Дридзо? Нет, она с Крупской встречает Новый год – как никак впервые он заявлен официальным государственным праздником. Может кто из соседей решил нарушить мое одиночество?

Я открыл дверь, меня сразу оттесняли, пройдя в квартиру. Лейтенант с одной звездой на петлице и два сержанта НКВД. Вернее, офицер прошел, а сержанты стали у входа и потеснили меня вовнутрь.

- У нас ордер на обыск и ваше задержание, - сказал лейтенант.

- Представьтесь и покажите ордер! – мгновенно собрался я. - Это, наверное, ошибка. Давайте я позвоню своему начальнику.

- Ваш начальник в курсе. Если есть запрещенные предметы – выкладывайте.

- Послушайте, мы завтра с Василием Сталиным должны в санаторий ехать. Можно я хоть ему позвоню?

- Не мели ерунду, тоже – дураков нашел. К Сталину он позвонить. Ну-ка сел за стол и руки на виду держи.

- Вот, оружие нашли, - отрапортовал сержант.

- Это мой, именной, - возмутился я. – Мне разрешено руководством НКВД носить именное оружие, есть мандат на постоянное ношение.

Видимо те, кто пришел меня задерживать, не вполне представляли кто я. Поэтому и вели себя, как привыкли с растерянными обывателями. Упиваясь властью и беспредельно.

Поэтому я быстро прогнал в голове два варианта своего поведения. В первом я послушно ехал в нашу внутреннюю тюрьму и провел бы праздники в камере, пока там наверху разберутся что и почем. Во втором… Да я, собственно, и приступил уже к второму акту этой предновогодней пьесы.

Спустя три минуты я отзвонился Василию, выдернув его из-за праздничного стола. Парень явно уже поддал, но выслушав меня, посерьезнел:

- Ты, слушай, держись пока там, я сейчас отцу скажу.

Ну что, я держался. Я сидел за столом и уплетал лакомства – неизвестно еще как дальше дело пойдет, так хоть поем впрок. Сталин вполне может испытать меня тюрьмой, он, как и эти – быковатые НКВДешники, любит людей тюрьмой испытывать.

Я налил себе дагестанского вина, выпил. Дрянь, конечно, но в голову бьет. Невольно вспомнились стихи малоизвестно поэта Вовки Круковера. Он работал журналистом и мы часто пересекались с ним в Питере. Стихи его редко но печатали в разных альманахах, а вот журналюгой он был крепким, материалы писал резкие, на грани фола. И вот один его стих о «прозренье» как нельзя лучше подходил к ситуации, в которой три сотрудника страшной репрессивной конторы лежат под кроватью, связанные ласточкой и с кляпами во ртах, а их жертва жрет деликатесы и пьет вино:

Прозрение приходит не сразу,

Мучительно надо страдать,

Чтоб мира людского заразу,

Как истину, разом принять.

Меняются знаки в оценке

Добра и великого зла,

Когда прислоняешься к стенке

Под дулом чужого ствола.

И вдруг милосердие разом

В прицеле прищуренных глаз,

И падаешь, будто в маразм,

В смятенье испуганных масс.

Толпа... Ты частица... И все же

В себе свою личность куешь,

Коль нету желанья с навозом

Смешать свою жизнь ни за грош.

И в странном восстании духа,

Прозрев в ожидании зла,

Ты миру гигантское ухо

Кричишь, что любовь умерла.

Кричишь, что людское распятье –

Игрушка в руках у толпы,

Что знаешь святое заклятье

Про то, что все люди слепы.

Потом, прозревая у смерти,

На самом паршивом краю,

Желаешь, чтоб гнусные черти

Купили душонку твою.

В дверь снова позвонили. И позвонили требовательно, долго.

Открыл.

За дверью оказались рассерженный Власик и веселый Васька.

- Живой? – спросил Василий Сталин. – А где чекисты?

Он по-прежнему употреблял старое наименование нашей конторы. Я тоже, обращаясь к Крылову, мысленно именовал его чекистом, невольно поделив нынешнее НКВД на чекистов и нквдешников – чистых и нечистых. Николая Крылов, одно время даже замещавшего Менжинского, я считал именно чекистом.

- О, винцо! – Васька уже просочился в квартиру и шустро орудовал за столом.

- Ну рассказывай, - сердито сказал Власик, не видя в комнате никого, кроме меня.

- Сейчас достану, Николай Сидорович. – Полез я под кровать. – Они у меня тут упакованы.

Я снимал перехлест удавки и выкатывал ребят из-под кровати, вызывая гукание Власика и восторженные восклицания Василия. Потом полностью развязал лейтенанта.

- Совершенно сломленный офицер с трудом утвердился на ногах.

- Ты ответишь, падла! – пробурчал он, пряча глаза.

- Кто послал? – спросил Власик.

- А ты хто такой есть?

- Я - Власик! Комиссар государственной безопасности. - У меня ордер есть…

- Давай сюда.

Власик посмотрел на подпись, столь замысловатую, что переспросил:

- Кто это накалякал?

- Старший майор Голомойко.

- Вот я ему и промою голову сейчас. Где у тебя телефон?

- Вон, в прихожей.

- Дежурный? Власик говорит, начальник охраны Сталина. Где сейчас старший майор Голомойко? Дома? Праздник празднует? Ну ладно, поздравим его… Пошли-ка ты, дружок, к нему наряд и заарестуй до завтра. Да, моим личным приказом, комиссара госбезопасности, начальника 1-го отдела.

- А вы, - обратился он к переминавшимся в моей комнате неудачливым арестантам, - езжайте в НКВД и скажите дежурному, чтоб он взял у вас объяснительные. Потом можете домой ехать.

- Постойте, Николай Сидорович, - сказал я. – Вот этого летяху лучше арестовать. Я предлагал ему позвонить Василию Сталину, а он только послал матерно. Могли бы разобраться малой кровью.

- Ну ладно, - сказал Власик. – Скажешь дежурному, чтоб арестовал тебя. Посидишь до завтра в камере, ничего. Не могли одного пацана втроем арестовать, позорище!

- Что тут у тебя? - подошел он к столу, где Васька налегал на колбасу. - Шато д’Икем, что за зверь? – он налил в стакан, попробовал. – Ну и гадость! А покрепче у тебя нет чего.

- Для вас, товарищ Власик, самое дорогое – самогон, мама сама гнала, как слеза.

- Вот це дило, - одобрительно и бережно принял у меня из рук четверную бутыль, четверть утвержденного мерного казенного ведра - на нынешние мерки 3,0748 литра.

А я с жалостью посмотрел на последний ломтик докторской, исчезающий в нахальном Васькином рте.

Вот такой эксцентричный Новый год получился. Ну а первого меня вызвали непосредственно к Ежову. Оказалось, что задержать меня попытались по его команде. Молотов не забыл странного разговора со мной и как-то попросил Ежова присмотреться к этому пионеру-герою. Ну и Николай Иванович в естественном для его угодливой головки решении послал ко мне команду – задержать на период праздников. Теперь он корчил умильно свою смазливую мордочку и всячески увивался вокруг меня.

- Я же не знал, - говорил он, все время промокая платком губы, - я же не ведал. Я думал, что «шпиён» пробрался в доверии к бабушке Крупской. Я же хотел как лучше. Эти уже уволены…

У меня чуть не возникло желание разложить его на длинном столе для совещаний и отхарить в задницу, став надолго его любимым «мужем». Желание было противоестественным, но выполнимым. В первой жизни приходилось общаться с голубыми, врастать в из среду. Служба. Надо –лягушкой заквакаешь, а надо – с пидером возляжешь на постель. Служба!

«Надо –лягушкой заквакаешь, а надо – с пидером возляжешь на постель. Служба! - говорил наш наставник в оперативном приспособлении. – Кстати, - жлбавлял он, - есть факты, когда нашим разведчицам и разведчикам именно через постель приходилось налаживать контакты с объектом!» Не знаю, смог бы я лично заняться сексом с мужиком. Разговор с Ежовым был отчасти полезен. Мы, как говориться, померились письками и моя оказалась больше. Поэтому вскоре я получил повышение в звании и меня перевели на оперативную работу. И первым заданием стало «Мелекесское дело»...