– Прекраснее предложенных здесь определений не трудно отыскать в жизни, но ваши прекрасны своим единением в Смысл, – продекламировал Священник.

– Не томите, Святой Отец, давайте уже свою формулу счастья и истины, – с уважением и неподдельным интересом произнес Виконт.

– Слушайте же, мой юный друг, и все собравшиеся, – Священник еще раз произнес в уме расположенные в определенном порядке Слова и сказал:

– Человек познает Бога Словом, а проявляет деянием.

В бурю мы игнорировали команду «взять на гитовы», предпочитая форсировать парусами, и было плевать, что неистовый ветер рвал снасти и гнул мачты, как стебли соломы. В штиль, расталкивая друг друга, мы бросались на весла и, с ожесточением попавших в окружение, наваливались на них, двигая замершую в безветрии посудину дальше. Если бы сам морской черт решил встать у нас на пути, вспенивая и закручивая подвластные ему воды, мы бы захомутали его и заставили тащить к нашей цели. Не было ни одной причины вести себя иначе и никакой силы, способной воспрепятствовать нам, ибо мы были молоды, голодны и свободны. Мы жаждали всего, список желаний был огромен, а графа «исключения» пуста. И вот настал день, когда вожделенное обрело реальные очертания. Наш, измотанный нами же, галеон на полном ходу (кто бы убрал паруса) врезался скулами, усыпанными ракушечником, в морской песок Эльдорадо, мы прыгали в воду, не дожидаясь шторм-трапа, и теплые, изумрудные волны проникали сквозь ботфорты и панталоны в наши вены, меняя структуру крови, опьяняя разум, заволакивая взор. Мы падали, обезумевшие и счастливые, на пески чистого золота, смеясь и кривляясь, катаясь по ним влажными голыми телами, становясь золотыми идолами и поклоняясь сами себе. А позже, обессиленные и выдохшиеся от буйства эмоций, вытаскивали из прибоя морских звезд и чертили их кривыми пальцами-лучами на райском песке наши имена – Джульетта и Ромео, Джульетта и Ромео… так, что вся прибрежная полоса сказочного острова превратилась в два имени. Мы были, казалось нам, на вершине Мира, вершина же обернулась впадиной.

Любуясь друг другом в сиянии и блеске юности, мы увязали все глубже и глубже, предчувствуя конец, не понимая, отчего наши неимоверные усилия, едва достигнув успеха, грозили обрушиться, не оставив камня на камне от собственного величия.

А рядом с нашим позором, удобно устроившись на горячем камне, скинув натирающие сандалии и поправ голыми стопами сверкающие пески нашего счастья, Брат Лоренцо вычерчивал прутиком сердечки и приговаривал:

– Прав ли был я, венчая тайно, идя против людских законов и полагая, что вершу Закон Божий? И век мне корить себя за это, ибо так и не постиг истину любви. Чистая любовь не порочна, – он смотрел мягким взглядом, как пески затягивают нас и мы погружены в них уже по колено.

– Но что же есть любовь, повлекшая и приведшая ко греху? А ведь самоубиение – грех самый страшный, Ромео, кого, как не тебя, учил я и предостерегал об этом.

– Не могу не согласиться с вами, Брат Лоренцо, – слышим мы знакомый голос Париса за своими спинами и оборачиваемся, краснея (я от негодования, Джульетта от смущения).

Граф же, провожая молчаливым взором пряжки наших поясов, пожираемых золотистыми крупицами, обращается к Джульетте:

– Поставив себя выше Всевышнего и приняв яда смертельного, а в качестве аргумента для деяния подобного выбрав любовь (пусть и несчастную не по вине твоей), не унизила ли ты, возлюбленная моя, ее, как энергию, не растоптала ли ты ножкой своей то, что есть сам Господь Бог по сути, не раздавила ли склянкой с отравой смысл того, чем жив этот Мир? Кто же чудовище? Кто волей своей разлучает любящие сердца или тот, кто предает любовь, что существовать может и на расстоянии?

– Тогда и мне дозволь высказаться?

– Неужто ты, Меркуцио, – я и впрямь рад ему, – неужто, жив?

– Мы все мертвы, мой друг Ромео, просто кто-то гниет в земле, а кто-то в теле.

– И все же я так рад, что ты, Меркуцио здесь, рядом, – кричу ему сквозь слезы, – так подойди и обними меня.

– Обнять тебя уж не за что, осталась над песками только голова, но ею постарайся мне ответить. Когда вы оба, публичные жертвы, всему знакомы миру, нет ли в этом лукавства? Или руки лукавого, или его подсказки? И не сокрыта ли под личиной жертвенности волчья пасть, что выгрызает самое сердце из истинности Любви, не требующей пасть ради нее таким вот, нарушающим Законы Божьи, способом?

– Отвечу я, слуга презренный, – вступает в разговор мой верный Балтазар, – я видел истинное горе, когда принес Ромео весть, страшней которой не придумать. Не дай вам Бог столь скорбные слова принять и устоять, услышав их, и кто из вас, подобного не испытав, сочтет все обвинения свои уместными?

– Не возомни себя вершителем судьбы своей и прояви смиренье, окажи доверье Богу, все б были живы, – снова Брат Лоренцо подал голос.

– Попутал их лукавый, бедные, несчастные создания, – запричитала Кормилица, явив нам свои формы пышные из-за спины Лоренцо. Она брезгливо отряхнула пыль златую с долгих юбок и посмотрела на меня: – Пока для губ твоих, Ромео, оставил место песок зыбучий, скажи, как мог ты, наградив любовию своей Джульетту, убить ее, ведь смертью ранней она обязана тебе? Что чувствуешь, когда с вершины этой ты смотришь вниз на то, что было тобой сотворено?

Вот мой ответ:

– Она права, в своей любви порочной я думал о себе, не о Джульетте, верней, не думал вовсе, а страсти, словно буре, отдавался, и мачты лопались и снасти разлетались, а я, беспечный, хохотал безумно. Да, виноват, лукавый ни при чем здесь, яд, что любовь моя испила, сам приготовил, вольно иль не вольно. У Бога вырвал то, чего не стою, набил карманы, и они порвались, того коснулся, что не терпит грязи, и вот наказан. Не встать мне на колени для прощенья, не постыдить себя ни словом, ни слезами, песок сомкнулся над моею головою, Джульетта, лучше б мне не встретиться с тобою.

Сколь радостен, столь и не тлен

Поток во мне, благословен,

Несет свой сок, неутомим,

И я питаюсь соком сим.

Рама несся по лесной тропе, перепрыгивая скрюченные спины корней и извивающиеся пальцы лиан, смахивая на ходу паутину, грозившую облепить лицо, и уворачиваясь от змей, свисавших черно-зелеными плетьми с ветвей ротанговых пальм. Наперегонки с ним прыгало яркими бликами в макушках деревьев и солнце, явно не уступая мальчику в прыти. Раму не страшили дикие звери, обычно прячущиеся в зарослях хлебного дерева или манго, он рос в этих местах и способен был уловить малейшее движение среди широких изумрудных листьев, тишайший шорох в многочисленном хоре обитателей джунглей. Ракшасы также не волновали его, их время – ночь, а днем эти омерзительные шутники предпочитали не отходить от воды, куда их и поместил Брахма.

Мальчика заботило одно, он опаздывал на урок, а Вишвамитра не любил ожидания. «Время – мерило страстей и пороков, добродетели вне времени» – так говорил мудрец всякий раз, когда кто-нибудь из учеников входил в его ашрам не в назначенный час, после чего следовал нравоучительный удар бамбуковой палкой по спине. Рама улыбнулся, вспомнив синяки на собственных лопатках и подпрыгнув от избытка чувств как никогда высоко, сорвал с ветки сочный плод манго. Вкушая на бегу, он выскочил на небольшую поляну, заросшую кушей, которую пересекал широкий ручей. Как правило, мальчик преодолевал это препятствие в один прыжок, хорошенько оттолкнувшись от мокрых камней на одном берегу и приземлившись на мягкий песок на другом. Сегодня же, несмотря на дефицит «мерила страстей и пороков», Рама, неожиданно для себя, не стал ускоряться, а спокойно подошел к воде. Отражение темно-голубого тела с набедренной повязкой того же цвета едва определялось в синих струях потока, только глаза, черные бусины, сверкающие неземным огнем и юношеским задором, выдавали его присутствие. Солнце на открытом пространстве палило нещадно, но от ручья веяло прохладой и свежестью, уходить не хотелось.