– Что скажете вы, Ваша Светлость? – обратился Священник к хозяйке дома.

– Молчание в темноте, хоть и представляет собой своеобразный отступ от этикета, но более предпочтителен, нежели ваша перепалка при свечах.

Герцогиня перевела строгий взгляд на сына:

– А вам, Виконт, следует обратить внимание на слова Графини и laisser en paix юную Маркизу.

Молодой человек скривился в улыбке:

– Матушка, вы же знаете, я прогуливал уроки французского.

– Довольно, – вмешался Герцог, – что ж, друзья, эксперимент так эксперимент. Я подчиняюсь воле гостей и домочадцев с интересом и удовольствием. Погасите свечи и оставьте нас, – кивнул он слугам, и рыцарский зал тотчас погрузился в темноту.

3

Старая Графиня не любила темень с детства. Маленькой девочке в графском поместье полагался отдельный флигель вкупе с полуглухой сиделкой, выжившей из ума по древности, хлопающими на ветру ставнями и беспокойным семейством летучих мышей на чердаке. Родители проживали отдельно и от нее, и друг от друга, семейный очаг в таких случаях даже не дымит. Холод повсюду: в доме, в сердце, в жилах – формировал из графской дочери существо обиженное, черствое, затаенное.

Нянька, больше напоминавшая предмет интерьера, нежели живого человека, годилась разве только для излияния детской злости на мать и отца, а через них и на весь мир. Она молча и покорно выносила оскорбления от дерзкой маленькой хозяйки, правда не слыша из них и половины, в душе жалея это бедное брошенное дитя. Граф беспощадно экономил на обогреве и освещении флигеля, полагая, что молодость согреет себя сама, а продлять годы старости не имеет финансового смысла. Темнота и холод были главными жильцами флигеля, а маленькая графиня и ее безумная сиделка, скорее, гостями.

Сейчас Старая Графиня находилась в возрасте той женщины, и нависшая тишина вдруг «высветила» ей образ няни, ее внутреннее благородство, терпимость и настоящую, не нарисованную человечность.

Окажись на ее месте я, подумала Графиня, смогло бы мое сердце так беззаветно принять в себя чужую боль, не высказанную через слезы отчаяния, но выброшенную слюной, криком и проклятиями? Кто она для меня – прозвучал голос в голове – моя старая добрая нянька?

Графиня раскрыла сжатые в страхе веки, темнота не пугала ее, как прежде, на фоне белой скатерти явно проступали абрисы пяти фигур, она улыбнулась, ибо услышала Слово там, в сердце, в самой его глубине.

4

Виконта забавляла абсурдность происходящего. Честно говоря, ему было наплевать на званый ужин (эка невидаль), на Священника, моловшего заученную единожды чепуху, на матушку, вечно держащую спину прямо, даже когда и надо бы пригнуться для собственного блага, да и соседка, миленькая, симпатичная, но совсем блеклая на фоне недавних столичных похождений в компании фривольных дам. Перед тем как лакеи погасили свечи, он успел плеснуть рубинового напитка в бокал и подмигнуть Маркизе (пусть думает что хочет). Теперь, в полной темноте, он согревал хрустальную ножку в ладони и предавался поискам звуков, хоть отдаленно напоминавших бы ему какое-нибудь слово.

Интересно, как будет выкручиваться храмовник, когда шесть слов соберутся в нестройный, разваливающийся ряд, думал Виконт, надо бы подсунуть ему такой вариант, чтобы самый изворотливый богословский ум не смог найти ему места среди других.

Молодой человек мстительно начал подбирать определения, эпитеты, идиомы, огрызки слов, сленговые «нашлепки», не стесняясь улыбаться во весь рот (никто ничего не видит). Придется вам, Святой Отец, вне стен церкви, вас поддерживающей и защищающей, познать горечь…

Слово «познать» отозвалось внутри особым образом. Виконт не любил учиться, учеба – труд и частенько не из легких, а вот познавать (в это понятие юноша вкладывал смысл свалившейся на голову истины, чего-то привнесенного извне, но не через тернии, а сразу, мгновенно) – было ему по душе. Наследник герцогства не знал, что, поведай он свои мысли Священнику, тот с улыбкой сообщил бы ему об Откровении, давным-давно известном людям, идущим к Богу.

Виконт же, довольный выполненным заданием игры, а именно, найденным Словом, изрядно отхлебнув из бокала, пошарил свободной рукой в направлении Маркизы. Увы, пальцы его болтались в черной пустоте, не находя даже и намека на шуршание тканей.

5

В отличие от матери Маркиза обожала темноту, точнее, черноту. Обладательница благородной бледности кожи, она справедливо полагала, что подчеркивает ее белизну черными одеждами особенно эффектно, а дни не даровали бы сознанию столько радости и света, не будь меж ними ночей и лучше безлунных, да и всякое украшение не зря укладывалось на иссиня-черный бархат, когда продавец хотел выручить за него больше. Вселенная для Маркизы представляла собой сонмы сверкающих миров, разбросанных на темной подложке неба и ею же проявляемых друг для друга. Право слово, воссияй звезды в небесах, горящих так же ярко, кто бы заметил Северный Крест или Полярную звезду, путеводитель моряков и путешественников.

Погруженная во тьму зала, юная леди пребывала в восторге. Вот она, точка отсчета, полотно, на которое смелый художник нанесет краски и явит их красоту и сочность миру. Что же может быть важнее этой основы, этой предлагающей себя в качестве оттеняющей чужой блеск субстанции, этой жертвенности успеху других, этого скромно стоящего в стороне Учителя при всеобщем прославлении его Ученика?

Она часто задавалась столь не ординарным для молодой девицы вопросом, глядя на мать, избегающую напряжений ума и сердечных треволнений, становящуюся при этом блеклой, инертной и невыразительной. Бриллиант, коим она могла стать, уложили на белоснежный атлас лени и накидали сверху соломенной шелухи страхов. Выяснить, сколь хорош парус и крепка мачта, возможно исключительно в буре – к такому мнению Маркиза пришла, не покидая родительского гнезда.

Важно, не каков Ученик или его Учитель, важна в этой паре их связь, то, что между ними, тот факт, что Учитель смог Ученика… Ее губы прошептали заветное Слово, Маркиза прижала ладони ко рту, боясь, что выпустит его наружу раньше времени.

6

Хозяин дома задремал практически сразу после погашения свечей. Воспоминания детства, словно отпечатки ног на мокром песке, стали всплывать перед глазами.

Отец рассматривает очередную его царапину после урока фехтования. В учителя сыну он нанял длинноногого, несуразного, похожего на богомола немца, который, взяв шпагу в руки, преображался до неузнаваемости, становясь крутящимся, вращающимся, падающим и наносящим смертельные уколы демоном. Поговаривали, будто он был профессиональным бретером при дворе Карла и многие известные династии имели его отметины на телах своих отпрысков. Немец не жалел мальчика, работал с ним жестко, почти жестоко, и фехтовал обычным оружием, не признавая тренировочных шпаг и рапир.

Отец обычно прикладывал платок к кровоточащей царапине и ободряюще говорил:

– Не дело пропускать такие выпады, иначе когда-нибудь какой-нибудь проходимец вроде твоего учителя насадит тебя на шпагу, как жука на иглу.

После чего он исчезал по своим делам, сын переставал его интересовать.

Пенной волной смывается след на песке, но возникает новый – я с дедом стою на одной из башен замка и смотрю на дубровник, зеленым океаном подступающий к самым стенам.

– Мой отец сажал эти дубки, когда я был в твоем возрасте, – говорит седовласый воин, – и мы были одного роста.

– Дерева выросли быстрее и выше тебя, – отвечаю я, и дед смеется.

Над нашими головами шлепает на ветру родовой штандарт.

– Дед, – спрашиваю я, – а почему на штандарте лев положил лапу на камень?

– Мой дед, – отвечает он, – твой прадед, начал строить этот замок и вышил камень на гербе как символ своего главного вклада на благо рода, сам он был сиротой и считал себя основателем династии. Видишь трубу надо львом, ее изобразил мой отец. Труба короля призвала его на защиту короны, труба короля даровала ему титул.