Октябрельник, октябрядцатое октября.

…ну, вот уж даже не знаю, про что я должна писать на премьере в Опере – а ведь это первое в моей жизни задание, и только попробуй выполнить не на шестерку с плюсом, – и не видать мне столичной газеты, как своих ушей, да что столичной газеты, меня даже в какой-нибудь «Сельский вестник» не возьмут, и прозябать мне на кассе какого-нибудь Гурмана-дурмана до конца моих дней. Знать бы, что заинтересует достопочтенную публику – высоченные арки, неспешно прогуливающиеся по коридорам, изящные лестницы, что обмахиваются не менее изящными веерами, или витражи, которые уютно устроились в окнах, кокетливо подмигивая солнечными бликами. Или писать о платьях, что пришли на премьеру, и так торопились, что забыли взять с собой хозяев? Например, вот это, темно-вишневое с кружевами…

…а?

Ой, простите, марсала, марсала, цвета марсала – с кружевами, или вот это миленькое платьице с коротким подолом, который кажется рваным, отличная задумка…

…а?

Ой, простите, я не знала, что у вас оторвался подол, это ж надо ж было так опростоволоситься, какой конфуз… это я про себя, конечно… сию минуту стираю написанное, н-да-а-а, меня только в Оперу пускать…

И все-таки надо сосредоточиться на премьере, хотя бы представить себе, что испытывает актриса, которой сегодня предстоит первый в жизни настоящий выход на сцену – думаю, она волнуется ничуть не меньше меня. Если бы я могла прочитать её мысли… Да что значит, если бы, я же тихонечко, никто и не узнает… я надеюсь. Потому что если узнают, то придет конец не только моей так и не успевшей начаться карьере, но и моей свободе, если не жизни – в зависимости от того, какие царят законы в этих краях.

(а законы следовало бы подучить, прежде чем сюда ехать, да…)

Итак, я тихонечко слушаю мысли юной актрисы, и… вот это да, что же я слышу? Быть того не может… а ведь так и есть, бедная девочка мечтала о тихой и незаметной жизни где-нибудь нигде, но родственница (отсюда из мыслей не вижу) гонит её на сцену, будешь петь, я сказала, и не вздумай даже, талант у тебя, талант… И вот бедняжка спешит в Оперу, опоздала, замешкалась где-то нигде, бежит по двору, теряя туфли в осенней листве… Надо бы поговорить с актрисой после выступления, намекнуть как-нибудь осторожненько, а вы сами выбрали для себя сцену, или кто-то навел на вас на эту мысль, ой, да, тетушка настояла? А сами вы как относитесь… только осторожно намекать, чтобы она ни сном, ни духом не догадалась, что я в её мысли подсматривала…

Итак, писать, писать… неторопливые витражи рассаживаются в ложах, платья спохватываются, что не взяли своих хозяев, веера порхают над залом, на сцену выходит юная актриса, прекрасная, как первый весенний день… нет, я не имею в виду, что такая же холодная и промозглая, серая со свинцовыми тучами, а…

БА-БАХ!

Ослепительная вспышка.

Опера разлетается на осколки, с треском и грохотом рушатся стены.

– …что вы видели?

Вот уж не думала, что мне придется отчитываться перед полицией, а вот пришлось.

– Честное слово, это было так неожиданно… Как только подняли занавес, начался настоящий ад, Оперу буквально разнесло на куски!

– Вы видели, кто это сделал?

– Думаю, никто…

– В смысле, никто?

– В смысле… в Опере уже была бомба… или что-то в этом роде…

– Вы можете сказать, откуда взялась вспышка?

– Мне кажется… со сцены.

– Что же, большое вам спасибо за помощь следствию. Имею честь откланяться.

– Всего хоро… подождите!

Нет, не ждет, не слышит меня, уже уходит куда-то в никуда, разбираться, что там случилось. Ну, дура я, дура, надо же было спешить за ним, жадно смотреть, жадно слушать, ловить каждое слово, что они там еще нашли…

И не сдерживаюсь, и где, спрашивается, моя профессиональная этика, ау-у-уу, – как бы не так, жадно вслушиваюсь в мысли констебля, даже ловлю его фамилию – Тектив…

– …интересно… кому это могло понадобиться…

– Что понадобиться?

– Взорвать оперу… вы сами подумайте, обычно зачем что-нибудь взрывают?

– Ну… чтобы кого-то убить…

– Вот именно! Убить! Ну и кого, спрашивается, там собирались убивать, если никого живого там не было?

– Действительно… любопытно… хотя… как знать, что там не было никого живого?

– Ну откуда ему там взяться, как он через охрану проскочит, вы же не думаете, что у нас охрана вообще смотрит и не видит…

– Ну, знаете… сейчас кто живой, кто живой, и не отличить даже… Так что ищите, ищите, давайте, на развалинах, кого-то же они хотели уничтожить…

Ноябрельник, ноябрядцатое ноября.

Срочно в номер!

Вчера в Опере произошло вопиющее событие, неслыханное по своей дерзоти —достаточно сказать, что там, где еще совсем недавно поражала своим величием Опера, темнеют руины, в которых роются стражи порядка в поисках хоть кого-то живого, которого хотнели убить этим чудовищным взрывом…

– Пройдемте с нами.

– А в чем, собственно говоря…

– …вы арестованы.

…вот уж никогда не думала, что меня арестуют в первый же день моей работы – как будто и без того случилось мало стремительных неожиданностей, про которые я не успеваю писать статью за статьей. И как вы думаете, дорогие читатели, в чем меня обвиняют?

– …в чем меня обвиняют?

– Откуда вам известно, что полиция ищет на обломках оперы тела погибших?

– Ну а что же еще? Мне достаточно было сложить два и два, чтобы догадаться…

– Догадаться… ну что же, если вы такая догадливая, может, сообщите нам, кто заложил в Оперу бомбу?

– Думаю, что в ноябрельник мы этого не узнаем.

– А когда же? В средабрь?

– Тем более, нет. Для этого нужно вернуться в октябрельник, октябрядцатое октября.

– Что же… пойдемте в октябрельник.

Октябрельник, откябрядцатое октября.

– Смотрите… смотрите внимательно…

Я смотрю во все глаза, разглядываю сидящих, я выискиваю хоть одного настоящего – не нахожу, да они все тут настоящие, вернее, ни одного настоящего, иначе бы кто-нибудь погиб, когда взорвалась опера. Может быть, вот эта дама под маской совы, или вот эта юная леди, у которой вместо головы арфа, или вот этот господин с перепончатыми крыльями за спиной, или вот эти две девушки, они совершеннолетние вообще, или как, сидят, сверкают какими-то сияющими ореолами, пересмеиваются, перехихикиваются, в оперу они пришли, называется…

– Ну? – следователь нетерпеливо смотрит на меня, – что видите?

Понимаю, что не могу вот так признаться ему, что ничегошеньки-ничего не вижу, сколько не сную между рядами – все одинаково теплые, я чувствую их влажное дыхание, от одного даже несет чем-то луково-селедочным, кто-то покашливает, к кому-то бросается полиция, кто-то уверяет полицию, что он не настоящий, вот, сами посмотрите… Бледная леди нервно застегивает брошку, колет палец, я вижу ослепительно-красную капельку крови, – понимаю, что все выглядят так натурально, что среди них ни за что на свете не найдешь ни одну живую душу…

– Ищите… ищите… – шепот следователя раздается совсем рядом, но я понимаю, что на этот раз он адресован не мне, а бесконечной череде полицейских, которые прочесывают Оперу вдоль и поперек, ищут, где может быть запрятана взрывчатка, в переплетениях колонн, анфилад, балконов, партеров, лестниц, причудливо изогнутых перил… Следователь волнуется, я вижу, как он бледнеет, ну еще бы, вот уж казалось бы, прочесали всю Оперу от высоченного купола и до глубоких подвалов, уводящих в катакомбы под городом – но не нашли ничего…