Сосновый бор обступает поляну со всех сторон, оттесняя дом лесника к самой Кади. У другого берега река намыла песчаную косу из чистейшего песка, как будто просеянного через мельчайшее сито. Под обрывом–деревянные мостки и дощатая лодка, привязанная к столбу. Чуть в стороне от кордона под корнями дуба родник с удивительно прозрачной и вкусной водой. Заглянешь в него и видишь, как на дне вокруг старого, обвешанного гирляндами пузырьков корня ведут хороводы крохотные песчинки.
Где–то в лесу, по ту сторону реки, монотонно звенит колокольчик. Это хозяйская корова бродит по лесу. Звук то замирает, то снова доносится до нас. Коров здесь никто не пасёт. Они сами ищут себе пищу, сами приходят домой на дойку и снова уходят в лес. Бывает, пропадают на день и два, но по звуку колокольчика их все равно нетрудно отыскать.
Вдоль обоих берегов Кади нескончаемой вереницей тянутся сосновые боры, наполненные хмельным, пьянящим запахом смолы. Войдёшь в такой лес, и вдруг вырастают перед тобой стройные сосны с причудливыми надрезами. Солнечные зайчики, с трудом выпутавшись из густой хвои, легко скользят и по бронзовым стволам, и по шишкам, устилающим землю, и по янтарным каплям смолы, медленно сползающим вниз в жестяные чашки. Живица!..
Вот уже несколько дней мы живём на кордоне, и никак нам не удаётся повидаться с хозяином здешних сосновых плантаций, хотя он каждое утро и проезжает мимо на велосипеде из деревни Игнатовка.
Но однажды утром, когда мы спали, открылась дверь и на пороге показался мужчина средних лет в брезентовой куртке и таких же штанах, заправленных в сапоги. И сразу же дом наполнился терпким запахом свежей смолы, как будто кто–то распахнул окно прямо в сосновый бор, омытый тёплыми грозовыми дождями.
— Масаев, вздымщик, — здоровается мужчина и смущённо прячет пахнущие смолой руки за спину. — Так это вы хотели посмотреть, как добывается живица?
Природа всегда таит в себе много загадок, маленьких и больших тайн. Одним из таких чудес и является живица. Видели ли вы как быстро затягивается смолой рана на сосне? Казалось бы, дереву нанесён тяжёлый и страшный удар топором, от которого оно не сразу оправится. Но пройдёт несколько дней, и рана уже подсохла, и по–прежнему гордо стоит на косогоре красавица сосна. Живица! Не случайно народная молва приписывает ей чудодейственное свойство заживлять раны, восстанавливать силы и давать жизнь деревьям. Наверное, поэтому и носит она такое чудесное и поэтическое название.
Вместе с Масаевым мы идём на сосновые плантации. Они совсем рядом с кордоном — километра полтора–два, не больше. Михаил Михайлович надевает рукавицы и берёт в руки хак — инструмент с острыми ножами. Короткий взмах, и хак прочерчивает на стволе глубокую борозду. Затем вторую, третью… И набухает кора, и бежит из надрезов в приёмник густая, как мёд, смола. Таких борозд на каждом дереве десятки. Иногда на сосне делаются надрезы с двух сторон — это двухкаррная сосна, а на более толстом дереве делают три карры. И под каждой каррой — приёмник.
Михаилу Михайловичу помогает его жена — сборщица смолы. Специальным ножом она прочищает желобки, по которым течёт живица, выковыривает из приёмников застывшую смолу и собирает её в ведра. Каждый приёмник–это двести граммов смолы, пятьдесят приёмников–ведро, двести вёдер–бочка, доверху наполненная ароматной живицей. Потом эту бочку грузят на телегу и везут на Голованову дачу. Густая и тяжёлая, смола мерно колышется в бочке, распространяя вокруг себя терпкий, ароматный запах.
Из смолы производят канифоль и скипидар, которые используются в мыловаренном, бумажном и лакокрасочном производствах. Даже в ампулах с камфарой тоже есть живица, добытая в сосновых заповедных лесах. Так что живица лечит не только деревья, но и людей, которым сосны отдают все своё богатство — капля за каплей.
Все реки откуда–то начинаются, и все они куда–то впадают. Кадь впадает в Пру. Но не маленьким неказистым ручейком, через который можно перешагнуть, не замочив кедов, а широкой и спокойной рекой. Мы долго ищем кладку на другой берег — ствол огромного дуба, упавшего поперёк реки. Он еле–еле достаёт до песчаной отмели на той стороне Кади. Теперь она не такая беззащитная, как в верховьях: пополнела в талии, разлилась по заливному лугу, но и здесь не утратила своих неповторимых черт лесной речки из русской сказки.
Мы сидим на берегу и бросаем и воду щепки. Они плывут медленно и торжественно, маленькой лебединой стайкой. А мы сидим и смотрим им вслед. А щепки все плывут и плывут, туда, где темно–коричневые воды Кади смешиваются с золотистыми струями стремительной Пры.
Все реки откуда–то начинаются, и все они куда–то впадают. Кадь впадает в Пру, Пра—в Оку, а Ока—в Волгу. И если вам когда–нибудь придётся плыть по этим рекам, то знайте, что в их светлых водах есть и частица тёмной, пахнущей кувшинками и живицей воды маленькой мещерской речки Кади.
По следам одного доноса
Ещё в Москве, знакомясь с прошлым Мещерского края, мы натолкнулись на один любопытный документ, датированный 1905 годом (Крестьянское движение в Рязанской губернии в годы первой русской революции (документы и материалы). Ряз. книжное издательство, 1960).
Это был донос старосты села Бельского Спасского уезда на учителя и крестьян села Кидусова, которые занимались революционной агитацией на сельском сходе.
«6 декабря сего 1905 года, — сообщал староста, — мною был собран сельский сход по делам, касающимся нашего общества, на который явились учитель Кидусовской школы и крестьяне д. Нагорной Осип Назаров Петрушкин и Лаврентий Данилов Шебаев… чем учинили в народе ужасное своеволие и неподчинение. Глупый же наш народ одно говорит, что не следует платить никаких повинностей, и не хочет признавать поставленных над ним властей».
В тот вечер мы долго сидели и спорили об этом любопытном документе, приоткрывшем для нас одну из страничек революционного прошлого Мещеры. Но он был краток и скуп на факты. Действительно, ну кто этот безвестный учитель, фамилия которого даже не названа в доносе? И какое отношение к нему имели крестьяне Петрушкин и Шебаев? И чем они так прогневали местные власти?
— Ладно, — сказал тогда Лешка, переписывая текст доноса в свой дневник, — будем на месте–обязательно узнаем.
Так на нашей карте возле села Кидусова появился маленький красный кружочек.
…И вот по узенькой тропке, петляющей по заливному лугу, наша небольшая экспедиция направляется, так сказать, в глубь континента на поиски Кидусова и таинственной деревни Нагорной, которая не значится ни на одной современной карте. Наши сведения о Кидусове крайне скупы. Мы знаем только, что расположено оно недалёко от села Бельского, километрах в пяти от впадения реки Белой в Пру, что это старинное мещерское село, жители которого в своё время славились на всю округу как углежоги, а само Кидусово считалось центром углежжения, в прошлом широко распространённого в Мещере.
…Тропка круто поднимается вверх и выводит нас на песчаный косогор, поросший соснами и травой. Вот оно, современное Кидусово: длинные улицы, добротные дома, новенькие срубы, пахнущие стружкой и краской, шум тракторов и тарахтение автомашин, везущих бидоны с молоком.
В своё время Сергей Есенин с грустью и болью в сердце писал о нищих, приходящих в упадок рязанских деревеньках. Помните его стихи?
Край ты мой заброшенным,
Край ты мой пустырь,
Сенокос некошеный,
Лес да монастырь.
Избы набоченились,
А и всех–то пять.
Крыши их, запенились
В заревую гать.
А сейчас? Мы медленно идём по главной улице мимо колхозного молокозавода, больничного городка, сельской аптеки, просторного, недавно отстроенного Клуба… Видно, неплохо живут колхозники в этом старинном мещерском селе.
