Что же касается гадюк, то в этих «ужиных» местах мы их почему–то не видели. В чем тут дело, не знаем. Одно можно утверждать определённо: там, где живут ужи, ядовитых змей не встречается. Откуда мы это узнали? Не из Брема, конечно, и не из нининых зоологических познаний. Так сказали нам местные косари, которых мы повстречали на берегу Пры, там, где слева впадает в неё маленькая лесная речка Кадь.
Лесная песня
Откуда начинаются реки? Из маленького родника, который притаился между корней старых сосен, или из крохотного лесного озерка, окружённого вереницей задумчивых берёз, а может, как Волга, из обыкновенного неказистого болотца, заросшего осокой и кувшинками. Каждая река имеет своё начало. Но поди найди его в лесной чащобе и топких сырых болотах. Белой змейкой бежит по лесу маленький ручеёк из неведомого нам глухого и таинственного царства. Где его начало? Поди отыщи!
Один лесник сказал нам как–то: «Реки начинаются в глуши. Они не любят посторонних взглядов». Наверное, прав был этот старик, всю жизнь проживший в лесной глухомани. Рождение реки — это всегда загадка. Идёшь вдоль берега, и, кажется, не будет этой речке ни конца ни края. А она все манит и манит тебя в лесную таинственную глушь. И жуть берёт от этой гулкой и тревожной тишины, и все хочется идти вперёд, чтобы найти, наконец, то таинственное место, откуда начинаются реки. Доберёшься до маленького родничка, припадёшь губами к холодной как лёд воде и с удивлением подумаешь: «Неужели в этом вот крохотном ручейке с взбаламученными песчинками на дне и рождается настоящая река?»
Каждая река откуда–нибудь начинается. Кадь начинается в болотах — мшарах, со всех сторон обступивших Голованову дачу. По такому болоту ступаешь, словно по мягкой зелёной подушке, а она колышется и прогибается под тобой, как молоденький ледок на только Что скованном морозом озере.
Как и все лесные реки. Кадь начинается с небольшого, беззащитного ручейка. Укутанный в траву и кустарник, заваленный прошлогодними пожелтевшими листьями, он тихо журчит по лощине, притаившись в тени осин и берёз. Такой ручеёк и на речку–то не похож. Перешагнёшь его с пренебрежением и пойдёшь, дальше. А он, глядь, уже и разлился, набрал силы раздвинул тесные берега. И перейти–то его теперь так просто. Приходится порядком поколесить, прежде чем отыщешь кладку на другой берег.
Возле деревни Оборона Кадь–уже довольно широкая речка. У деревянного моста местные ребятишки удят рыбу. По залитому солнцем лугу важно расхаживают гуси. Где–то вдали запоздало поют деревенские петухи. Это последняя деревня на берегу Кади. Река описывает возле неё петлю и исчезает в тёмных лесных зарослях. На много километров вокруг нет больше жилья, кроме разве одного–двух кордонов лесников да шалашей колхозных косарей.
Эта маленькая сказочная речка совсем не похожа па Пру — та широкая, с длинными песчаными плёсами, залитыми солнцем, быстрыми круговоротами и спокойными заводями. А по Кади в среднем её течении даже на байдарке и то не проберёшься. Сосны и берёзы замерли на её берегах, сплетаясь вверху своими ветвями. Посмотришь вверх—и не увидишь неба. Только через просветы в листьях тянутся сверху, словно паутина, тоненькие солнечные нити и исчезают в чёрной как дёготь воде реки. Вода тёмная не только от вечно царящего здесь сумрака, но и от торфяных болот, в которых рождается Кадь и её притоки.
Мы идём вниз по Кади с Головановой дачи. Сначала лесной дорогой, размытой недавно прошедшим дождём, а потом еле приметной извилистой стёжкой. Идти вдоль реки довольно трудно: то старица перегородит дорогу, то вдруг повстречается такой завал, что его приходится обходить стороной. Подмытые водой деревья с вывороченными корнями падают поперёк русла, образуя живописные висячие мосты. Многие из них сползают в воду и запруживают речку. В таких местах вода течёт медленно и степенно. По вечерам здесь ходят возле коряг стаи окуней и с шумом выскакивает из воды плотва, спасаясь от щук.
Я сижу с удочкой на поваленной сосне и ловлю окуней. Сверху с лёгким треском отрывается пожелтевший ольховый лист и, медленно кружась, падает в воду. Потом он плывёт рядом с поплавком, но у старой, почерневшей от воды коряги поплавок вдруг стремительно ныряет, и лист продолжает свой путь один. А у моих ног судорожно пляшет на траве здоровенный окунь.
Когда солнце скрывается за верхушками сосен, Кадь погружается в сумерки. Это очень здорово – сидеть на берегу и слушать, как медленно замирает лесная жизнь. Смолкли кузнечики на соседней поляне, попрятались в густые заросли травы лёгкие стрекозы, одна за другой устало замолкают птицы. Только дрозд никак не может успокоиться — видно, не успел умаяться за долгий летний день. Тихо и спокойно кругом. И тебе почему–то тоже удивительно спокойно. И не хочется никуда идти и ни о чем думать, а просто вот так бы сидеть на бревне и ощущать всеми клеточками своего тела охватившее тебя блаженство — и эту тихую вечернюю прохладу, и монотонный плеск воды, и погрузившуюся в сумрак Кадь, в заводях которой водятся трудолюбивые бобры. И грустно становится при мысли, что не родился ты в этой вот сказочной глуши и что не суждено тебе вечно испытывать это непередаваемое блаженство, которое, увы, слишком мимолётно для нас, горожан, чтобы познать его в полную меру. И тоска охватывает тебя, как будто ты только что встретился с хорошим и надёжным другом и тотчас же должен с ним расстаться.
По обоим берегам Кади тянутся леса: то сухие сосновые на песчаных пригорках, то ольховые и берёзовые по низинам и лощинам, то дубовые с подлеском из орешника и осинника. Мы идём по лесной тропинке вниз по Кади и собираем грибы. Это похоже на сказку — прямо к тропинке подбегают из лесной чащобы жёлтые маслята, красноголовые подосиновики, коричневые подберёзовики на тоненьких ножках. Но их никто не трогает, потому что по мещерским понятиям есть только один настоящий гриб, который стоит брать: это белый. Боровики стоят тут же на обочине дороги во весь рост и во всей своей красе, не думая скрываться от посторонних взглядов: ну кому они нужны в этой глуши?
Грибы в Мещере растут в самых неожиданных местах — и на полянках, и на дорогах, и на берегах рек. Едешь на лодке по Пре, а на тебя весело глядят сдвинутые набекрень шляпки боровиков. Не случайно некоторые местные жители наловчились собирать грибы с лодок. Вооружаются длинными палками с железными крючками и плывут вдоль берега. Увидят гриб, подцепят его крючком — и в лодку. Обратно возвращаются с полным, что называется, кузовом.
В летние месяцы по всей Мещере начинается грибная лихорадка: и стар и млад–все отправляются за грибами. Полчаса побродят—и ведро с верхом. Конечно, одни белые. Однажды мы отдыхали на деревянной скамейке, сооружённой лесником у дороги. Неожиданно подошёл грузовик. Шофёр остановил машину, взял ведро и прямо с подножки шагнул в лес.
Минут через пятнадцать возвращается.
— Ну что, набрали? — спрашиваем.
— Да вот собрал немного, — и протягивает ведро, полное грибов.
Грибная лихорадка передаётся и туристам. Плывут по мещерским рекам туристские флотилии, обвешанные гирляндами сушёных грибов.
Чем дальше по течению Кади, тем все более извилистым становится её бег. Нам надоедает пробираться сквозь лесной бурелом, и мы поднимаемся выше, на песчаный остров, вдоль которого, извиваясь ужом, бежит лесная дорога. Мы знаем, она ведёт на кордон лесника, о котором нам ещё в Рязани говорили, что во всей Мещере нет места тише и красивее. Кордон появляется неожиданно — сосны вдруг расступаются, и мы выходим на обширную поляну. Справа, у самого берега Кади, теперь довольно широкой и полноводной, приютились домик лесника и хозяйственные постройки со скворечниками на длинных шестах. Прямо к стене дома прибита дощечка: «Кордон Платунина». Так звали первого хозяина кордона, прожившего в этих местах более сорока лет. Теперь здесь живёт другой лесник, но название кордона осталось прежним. Как и сорок лет назад, все называют его кордоном Платунина.
