– При чем здесь вообще Маркус? – нахмурилась мама, заталкивая в этого немощного очередную ложку.

– Я в восемь лет ела сама – со злости бросила я, откусывая тост – в школе. В которую ходила сама. И заводила друзей. И вообще одупляла, что со мной происходит.

– Встань и выйди из комнаты – сухо велела мама – доешь потом.

Я молча продолжила сидеть.

– Встань и выйди, Эбигайл.

Фыркнув, я подчинилась.

– Не особо-то и хотелось смотреть, как у него текут слюни – заявила я, ткнув на брата – к чему вообще эти утренние молитвы? Думаете надурить бога, что мы такая дружная семья? Типо после молитвы он на нас уже не смотрит? А лучше бы посмотрел! Тогда бы увидел, сколько в каждом из вас дерьма, и что вы ни разу ни католики, и вам насрать на собственную дочь!

– Выйди немедленно, Эбигайл – вмешался отец – вернешься, когда мы доедим.

– Конечно, господин – огрызнулась я, сделала реверанс и унеслась в комнату.

Уже после полудня отец заставил помогать ему с табличкой для дома. На ней было написано «Хиггинсы» и украшено отпечатками краски трех ладоней.

– Как мило – хмыкнула я, придерживая ее, пока отец прикреплял табличку к почтовому ящику – что вы даже не предложили мне оставить свой.

– Ты никогда не питала интерес к подобным делам – заявил отец – ты бы все равно отказалась.

– Но можно было и предложить.

– Эби, ты как ребенок. На что тебе оно сдалось?

– Ну да – я отпустила табличку, которая теперь держалась и без меня, хоть и криво – теперь всем понятно, что здесь живет счастливая семья Хиггинсов из.. – я демонстративно сосчитала количество отпечатанных ладоней – трех человек.

– Эби, ради бога – закатил он глаза – банка с краской в подвале, можешь поставить свой, если так хочется. Я думал, ты уже выросла из этого возраста.

– Да? Тогда почему ваши с мамой отпечатки здесь? Вы, наверное, еще чертовски маленькие дети. Я одна выросла.

– Ты умудряешься учинить скандал из чего угодно! – вменил он мне – когда ты уже выйдешь из своего пубертата?

– Когда со мной хоть немного начнут считаться в этой гребанной семье.

Он что-то буркнул мне про то, что лишит ноута, если я продолжу выражаться при нем в том же духе, но зато отстал от меня до самого вечера. В окно своей комнаты, что как раз выходило во двор, я видела, что он долбался с табличкой, потом с глупыми ковриками приветствия, а потом вышла мама и долго показывала ему на забор. Судя по тому, как поникли плечи папы – ему предстояло его красить.

Естественно, мама вытащила с собой Маркуса. Даже с моего второго этажа было видно, какое тупое у него выражение лица. Ставлю сотку – он даже не понял, что мы переехали. Его комната была аккурат над моей. А спальня предков сразу через стенку. Конечно, если бедный сусечка-Маркус заплачет или заворочается, мама сразу должна услышать и побежать к сыночку.

Когда все они убрались со двора, я вышла и какое-то время игралась с нашим псом Барри. Он нравился в нашей семье мне больше всех. Наверное потому, что ничего от меня не требовал и ни к чему не принуждал. А еще потому, что всегда радовался мне больше, чем Маркусу. Когда мама подводила брата, пытаясь дать ему погладить псину, Барри выглядел очень несчастным.

– Тебе здесь тоже не нравится, да? – я почесала его за ухом. Потом глянула на огромную будку, что была совсем не вровень той, в которой он жил в нашем старом доме – хотя тебе, наверное, все по-кайфу. А вот меня так дешево не возьмешь.

Вскоре мама позвала меня к ужину. Один из немногих раз мы поели, даже сильно не поругавшись. Наверное потому, что я была голодна и мой рот почти всегда был забит едой.

Ночью, когда я смотрела фильм, вновь заметила в окно, что калитка стучит. Они опять забыли ее закрыть. Помня прошлое обвинение, мне пришлось спуститься и закрыть ее на защелку самой.

Конец записи.

Моя семья самая чокнутая из всех!

Ну почему я родилась именно у них? Почему я должна терпеть весь этот идиотизм? Если бы я от этого еще хоть что-то получала, кроме постоянного доколупства.

С утра мои дорогие родичи опять заявили, что я забыла закрыть калитку.

– Да ладно? – не выдержала я – это вы, на фиг, опять забыли, а мне ночью пришлось спускаться!

– Не выражайся – больше для приличия буркнул отец – и мы уже вчера обсуждали, что свои погрехи нужно уметь принимать, а не грубить.

– Да не мои это погрехи! Я закрыла сраную калитку!

– Тогда почему я утром нашла ее открытой? – возразила мне мама, опять сюсюкаясь с Маркусом – я проснулась от того, как ее стучало ветром.

– Значит, в нашей семье лунатики – фыркнула я, запив соком – потому что я ночью ее закрыла. А если кто-то из вас ее открыл и не помнит этого, или помнить не хочет, как и того, например, мам, что Пит умер, а не уехал учиться в колледж..

– Довольно! – оборвал отец. Он повысил голос, потому я сразу же замолчала – господи, Эби, откуда в тебе столько мерзости? Ты не можешь хотя бы одно утро притвориться нормальным, благодарным ребенком.

– Ну да куда мне до Маркуса! Хотя, кажется, после Пита мы с ним оба на скамейке запасных. Меня не допускают до игры, а ему стараются пришить оторванную ногу.

– Еще пару таких завтраков – предупредила меня мама – и ты будешь на постоянной основе есть отдельно.

– Наверное, я этого не переживу – сгримасничала я – это страшнейшее наказание, что я слышала. Есть отдельно от дауна, у которого еда изо рта вываливается, и предков, что считают, что это совершенно нормально.

– Эбигайл – предупредил отец, но мое обиженное эго уже не могло остановиться.

– Может – продолжала я – ему бы и было лучше, если бы вы признали в нем дауна и не старались сделать из него нормального человека. Потому что в своей роли дауна он, может, ничем от других и не отличается, но когда вы пытаетесь во всем поставить его с остальными детьми, то только акцентируете внимание на том, насколько он недееспособный урод..

– ХВАТИТ! – крикнула мама и бросила ложку на стол. Одна ее прядь выбилась из хвоста – отныне ты завтракаешь отдельно, Эбигайл.

– А что скажет ваш бог, если узнает об этом? – хмыкнула я – наверное, тогда он оставит нашу семью. Хотя, сдается, он сделал это еще в день смерти Пита.

Однако, в обед я узнала еще более офигенную новость. Мамаша решила договориться со моей школой, чтобы водить Маркуса на индивидуальные занятия туда для «особенных».

– Боже, мам! – взмолилась я – почему они не могут приходить к нам в дом, как в Беркли?

– Маркусу необходима социализация. Ему будет полезно видеть других детей.

– Господи, мама! Все же узнают, что он мой брат!

– И что с того?

– Ну да, действительно! Какая-та новенькая с Беркли, еще у которой у брата слюни изо рта текут, а мамаша носится с ним и едва ли не задницу подтирает. Вы с папой решили все наши тузы на стол перед школой выложить? Да вы меня просто ненавидите!

– Все только вокруг тебя – нахмурилась мама – пора перестать думать, что мир вертится вокруг Эбигайл Хиггинс.

– Ну да, о чем это я – кивнула я – он вертится только вокруг вас и ваших желаний. Теперь ваше желание – Маркус. А что с ним будет, когда он вам надоест, а?

Я увернулась от маминой замашки ладонью и юркнула в свою комнату.

Весь день я провела в своей комнате. Родичи постоянно что-то делали, видимо, по остаточному переезду – снизу то и дело доносился шум, зато наверху было тихо. Конечно, этот этаж был пока не особо облюблен. Туда родители и Маркус поднимались только на сон.

Немного подумав, к вечеру я все-таки спустилась в подвал за краской. Тусклая лампочка еле освещала пространство и мне пришлось побродить, чтобы отыскать нужную банку. В какой-то момент мне показалось, будто за мной наблюдают.

Резко обернувшись, я не обнаружила никого, однако мне вдруг стало резко холодно и неуютно. Возникло острое желание поскорее отсюда убраться. Отыскав нужную банку, я схватила ее и поднялась наверх, не выключая свет, чтобы вновь не пришлось спускаться в темноте, когда придется возвращать банку.