Сидели долго. Тётя Маша отправилась спать в десять, оставив на кухне его и младшего сына. Они курили на пару в приоткрытую форточку.

– Как? – тихо спросил Ворон, опрокинув в себя очередную стопку горячительного.

– Мать ничего толком не рассказывала нам, мелким. Но слухи ходили, что вскрыла она себе вены. Всё пытались выяснить почему, но только утыкались в стену, – парень помолчал, налил по рюмашке себе и Ворону. – За Люську, – одним глотком осушил емкость и вышел из-за стола.

Ворон остался сидеть на месте. Взгляд блуждал по стенам, шкафам, столу. Вернулся к шкафу. Брови нахмурились. Пара шагов – и стеклянная дверца распахнулась. Тяжеленный фотоальбом выбрался наружу под свет тусклой лампочки. Страница за страницей перед ним мелькала жизнь семьи Арсеньевых. Вот наконец появились фотокарточки Люси. Такая смешная и забавная. Бант на коротких волосах. «Как только держался?» – пронеслась мысль.

Вот она первоклашка и рядом он, Воронов Николай. Общие фото класса. И они неизменно рядом. Первомайская демонстрация. Новогодние утренники. Они рядом, как брат и сестра. Выпускной. Цветное фото. На нём Люся особенно хороша. Новомодное платье и причёска. Он рядом в сером костюме. Улыбаются. Потом он, конечно, будет с Алкой. Их первый раз случится в ту же ночь. Что было с Люсей – не знал. Потом пикник. Ссора с Алкой. Он поглощает стопку за стопкой. Люся пытается его успокоить. Даже пошла за ним в лес… темнота. Пришёл в себя дома. Голова трещала знатно. Получил взбучку от родителей.

«Поезд через два часа, а ты в таком состоянии!» – мать ругалась и пыталась привести в порядок. Отец лишь покачал головой, взял чемоданы и вышел на улицу. Такси ждало.

«Надо с Люсей попрощаться», – сделал слабую попытку добраться до телефона, но мать схватила за рукав и потянула наружу.

В купе на верхней полке он вырубился. Темнота приятно обволокла страдающий мозг. Иногда из неё доносились чьи-то всхлипы, сопение, мольбы. Удовольствие…

Воспоминания медленно перетекали одно в другое. За окном рассвело.

– Коля, ты хоть спал?

Ворон отрицательно покачал головой, сил на слова почему-то не было.

– Давай завтрак соображу, – тетя Маша направилась к холодильнику.

– Не надо. Я пойду. У меня самолет скоро. Спасибо вам за всё, – быстро собрался и вышел в подъезд.

Женщина молча смотрела вслед. Одинокая слеза прокралась по щеке.

– Мамуль, ты чего? – в коридоре появился взлохмаченный сын.

– Ничего. Давай завтрак соображу.

Наткнулась взглядом на оставленный альбом на столе, вздрогнула. Так и не смогла она причинить боль человеку, что забрал счастье у нее и дочери. Не смогла предъявить счет к оплате.

Она привезла ему ленинградский «Беломор» и блок «Опала». Ехала через всю страну, везла чемодан и свой живот. В чемодане, кроме курева, лежало «беременное» платье в клеточку, которое ей подруга отдала, блокнот с рецептами и три книги. Без книг она уж совсем не могла, как и без курева. А в животе – девочка, уже пиналась вовсю. Рецепты мама написала. Самое простое: сырники, омлет, борщ. А картошку жарить она и так умела. Ну еще яйцо сварить или яичницу.

Промозглый ноябрь не красил этот уральский городок с воинской частью. Тротуаров не было. Грязь непролазная. Зато был Ленин. Желтый гипсовый вождь с отбитыми ногами. Вместо ботинок – арматура. И бывший монастырь, переделанный в тюрьму. Зон вокруг хватало.

Курить она и не думала бросать, старалась поменьше. Ругала себя и все равно курила. Он, конечно, не разрешал. И она побоялась для себя сигареты взять. А в городке и продукты-то никакие не продавались. Она только яйца и варила поутру. Завтрак. У мужа должен быть завтрак. Вставала в шесть и кое-как на плитке стряпала. Дождь хлестал в окно. Потом она его кормила и убирала маленькую комнатку.

Приходил худенький солдатик-татарин с черными глазами. Выносил мусор. Она стеснялась. Он приговаривал: «Нычиго, нычиго, меня командир прислал». Потом она пересчитывала сигареты и осторожно вынимала одну. Выходила через КПП в поля. Ноги быстро промокали, но она улыбалась и прикуривала на ветру.

Один раз ее дети напугали. Кричали, ругались матом. Никогда она такого не слышала в Ленинграде, чтобы дети ругались. Другой раз собака прибежала, понюхала ее голую ладонь и заскулила. Потом она шла в магазин, на всякий случай. Но там были только консервы и несъедобный хлеб. Еще почему-то козинаки, только очень старые, даже молодыми зубами не угрызешь. «Беломор» тоже был, но пермский. Жуткая дрянь.

Вторую сигарету она в туалете курила. Открывала все форточки. Боялась, что жены офицеров застукают. С первого дня она их боялась. Пыталась картошку пожарить, плиту ей показали сломанную, и через три часа получилась картофельная каша. Обидно. Он ел и ощупывал ее горячими глазами. Сердито и ласково приговаривал: «Вот эт-та хорошо, вот эт-та я понимаю». И хлопал водку рюмку за рюмкой. В Ленинграде-то у нее хорошо картошка получалась, как бабушка научила.

Потом она его ждала. За окном быстро темнело. Она читала, сидя на койке поджав ноги, и старалась поудобнее устроить живот. Спать хотелось. Ночами не могла заснуть. После всего он сжимал ее так крепко, будто она могла исчезнуть, как дым. Будто она ему приснилась. Дышал ей в ухо и закидывал на нее ноги. Она терпела. Было жарко, душно и тесно. Она думала про утро, про сырники. Один раз она сделала их. Но они все слиплись. Она испугалась и выкинула всё в ведро. Худенький солдатик заметил и покачал головой.

Курить хотелось ужасно. Она осторожно вытянула сигарету, еще три оставалось. Идти в туалет не хотелось. Сделав три затяжки, она услышала шаги в коридоре и, вскочив, потушила сигарету под краном. Нашла бумажку и завернула окурок. Спрятала в чемодан. Он, как всегда, ворвался в комнату и прямо в мокрой шинели принялся ее целовать.

«От тебя куревом пахнет».

Вот черт!

Он отодвинул ее от себя и не раздеваясь бросился на койку.

«Я же просил. Я же тебя просил!»

Она молчала. Он бегал по комнате и ругался. «Потерпи, потерпи немножечко», – говорила она себе. – Скоро все кончится». Накричавшись, он просил прощения и заглядывал ей в глаза. Горячими губами трогал ее висок, как будто мама в детстве проверяла температуру. Она молчала.

В Ленинграде от вокзала до дома было полчаса ходьбы, но она взяла такси. И когда выехали на Невский проспект, счастливо улыбнулась. Слезы текли по ее бледным щекам. За окном лил дождь. Дворники не справлялись. Огромный прекрасный город расстилался широкими улицами до самого дома. А она все плакала и плакала, и гладила свой живот.

Его здесь не было. Я не клал этот чертов мешок сюда – зачем оно мне, зачем таскать за собой по всей квартире? Бесполезный, как и вчера. Да еще и полный несусветных безделушек: сломанные карманные часы, закрученная в кольцо проволока, пять белых и потрепанных перьев, пустая коробочка, обитая синим бархатом. Мусор. Мусор, который подбрасывали мне каждое утро то в душевую, то в кровать, то в хлебницу. Ещё бы знать, кто подбрасывал? Кроме меня, тут отродясь никого и не было.

«Несусветное дерьмо», – мешок полетел в стену, а затем, глухо ударившись, упал за диван. Там ему самое место.

Я вернулся в кухню. Над крошками кружили две мухи, очерчивая контуры тарелки в воздухе. Будь я помоложе, сказал бы, что жужжание их невыносимо. Но время взяло свое: если нападала охота смотреть телевизор, то надо было «раскрутить» громкость до предела соседского терпения.

Были и плюсы такого существования – можно через раз реагировать на постоянные звонки от Лидки. А Лидка звонила часто. Нечего ей было делать в своем этом Вильнюсе, кроме как звонить старым одноклассникам. В этом она напоминала грифа, что кружил над умирающим. Не со зла, нет, просто такова ее природа.