Литмир - Электронная Библиотека

О том, чтобы вернуться, не могло быть и речи. Мы знали, что на Цедну теперь полетят другие, свободные от эстетических предрассудков. Полетят обязательно, ведь разум так редок и всегда неповторим.

По возвращении на Землю наш отрицательный опыт на Цедне был всесторонне изучен. Проявление коллективного отвращения к непривычным для нас формам живого получило название Тишкин синдром, хотя Тишка как раз и не испытывала ни к кому отвращения или просто неприязни.

Я обрадую вас, сказав в заключение, что Тишка жила долго, пользуясь всеобщей любовью. В ней, как и в каждой благополучной собаке, мягко сочетались красота с добротой. Это так естественно — быть добрым, если ты не на привязи.

МЫ, ДАЮЩИЕ

— Это ты правильно делаешь, что обо мне пишешь, — сказал Вася Рамодин, прочитав мой последний рассказ-воспоминание. — Обо мне надо писать. О капитане и Льве Матюшине тоже можно, заслуживают. Но события у тебя в записках какие-то незначительные, что ли. Нет, на Ломерее мы себя неплохо показали… на Теоре тоже, но в твоем изложении мы вроде как не главные. И похоже, кроме пространства, ничего не преодолеваем. А ведь это не так, ведь не зря нам памятники и, я бы сказал, монументы понавоздвигали.

Я Васю понял и решил написать о том, как мы жили и работали на Эколе. На мой взгляд, это интересно тем, что мы там активно насаждали добро и поэтому нам пришлось драться. Просто даже удивительно, что без драки добра не получается. О том же, как мы возвращались оттуда, как Вася уговаривал дракончика лечь в специально сконструированную анабиозную камеру, но ничего у него не вышло и дракончик угнездился вместе с Васей, положив ему на грудь одноглазую голову, о том, как капитан в одиночку вел звездолет почти без горючего, как, маневрируя между гравитационными полями, довел его до орбиты Плутона и единственный раз в истории нашего экипажа послал просьбу о помощи, — я писать не буду. Чего не видел, того не видел, спал всю дорогу. И все! А начну я вот с чего.

— Посмотри, что-то моя колючка приболела! — Лев держал в раскрытых ладонях колючку, которую сам выбрал. Все ее четыре глаза были мокрыми, и горестные морщинки покрывали промежутки между антрацитово поблескивающими выступами по бокам.

Я осмотрел животное. Я помнил колючку веселой, и это определялось тем, что улыбались непроизвольно все, кто ее видел. А сейчас мне было грустно. Отсюда следовал вывод, что колючка нездорова, но и только. Что с ней, я не знал, да и ни один земной врач не взялся бы лечить инопланетное животное.

— Здесь нужен местный ветеринар, — сказал я. — Но откуда он возьмется, если и людей-то лечить некому.

— Богатые и могучие чем-то обеспокоены? — К нам подошел из милости живущий, как минимум один из них постоянно маячил в поле нашего зрения. Он был согнут дважды, в шее и спине. Сначала эта манера выражать почтение бросала нас в дрожь, но постепенно мы смирились с ней, хотя так и не смогли привыкнуть.

— Вот, колючка у меня, думаю, нездорова, — пожаловался Лев. — Нужно вылечить. И разогнитесь, пожалуйста!

— Как можно мне, из милости живущему. — Он изловчился так вывернуть шею, что почти показал лицо: треугольные, вершинкой вниз, щелочки глаз, преданно дрожащие губы. — Ваш хранитель, — он покосился на колючку, — долго не проживет. Хранитель умрет в тот день, когда вы покинете нас.

— Ну да! — Лев заморгал растерянно. Мой змей вылез из-за пазухи и мягко терся возле уха. Лев указал на него взглядом.

— И этот тоже, богатые и могучие. И все остальные хранители.

— Ничего себе порядочки. — Лев подышал на колючку. — Почему сразу не сказали? Я бы, может, не стал брать.

Из милости живущий не ответил. Он, не разгибаясь, боком-боком удалялся по аллее. Мы со Львом, привычно нарушив этикет, уселись на ступеньку обшарпанной дворцовой лестницы. Лев положил колючку в сумку, я поглаживал своего змея по белой шерсти.

— Эх, лежал бы я сейчас под пальмами где-нибудь в излучине Чусовой или выступал с концертами на Теоре, они меня давно приглашают, — сказал мне Лев, почесывая заживающий шрам на затылке. — А теперь неизвестно, когда и домой вернемся. Думаешь, приятно из себя резидента изображать, у меня Битый вот где сидит. Хорошо, хоть ребята навещают.

— Да уж… — согласился я.

Вот такое у нас было настроение.

А ведь сначала все шло нормально. Вывели мы звездолет на круговую орбиту Эколы, единственной в системе обитаемой планеты. Глядим сверху: суша есть, речки текут, водоемы имеются и даже города просматриваются. Только эфир молчит, нет радиоволн над планетой. Но само по себе это еще ни о чем не говорит, связь может быть проводной или лазерной, или вообще технической связи может не быть, а просто тридцать тысяч курьеров… Подвели мы итоги наблюдений, и капитан сказал:

— Ладно, завтра утром будем высаживаться.

Наш катер опустился неподалеку от города. Пока ставили защиту и выводили свой вездеход — здоровенную колымагу о восьми колесах, что в огне не горит, в воде не тонет, а при нужде и летать, и нырять может, — все не переставали удивляться крепкому сну местных жителей, которых не разбудил даже рев посадочных двигателей. Никто не бежал из города с хлебом-солью на рушнике, не тащил микрофоны и телекамеры. Вообще, в окрестностях ни зверя, ни птицы, ни тем более человека не наблюдалось. В воздухе пахло незнакомой дрянью, и мы были вынуждены перейти на автономное дыхание.

Ступая по ноздреватой, похожей на пемзу почве, мы дошли до колымаги, залезли в нее, вывели ее на шоссе и потихоньку, маневрируя между ржавевшими всюду машинами, двинулись в город. Плиты шоссе давно разошлись и вздыбились, серо-бурые голые холмы тянулись по обе стороны, а город возникал сразу без пригородов коробками многоэтажных зданий. Странный город. Пустой. Дома глядели на нас черными квадратами окон, нижние этажи просматривались насквозь через распахнутые двери и оконные проемы. Под колесами, когда мы объезжали кучи лома и мусора, что-то хрустело. Местами виднелись развалины. И ни травинки, и всюду полусгнившая техника.

— В основном автотранспорт и землеройные машины, — сказал Вася Рамодин, который, как ремонтник, разбирался в технике не хуже любого из нас. — Но хотел бы я знать, что случилось с людьми. Куда они все подевались?

На площади, судя по всему, бывшем административном центре, вдруг ожила одна из машин. Скрипя ржавыми гусеницами, эта помесь кентавра с экскаватором подъехала и робко остановилась рядом с нашим бравым вездеходом.

— Смазки просит, — хохотнул Вася.

Мы вылезли наружу, и сразу из-за обшарпанных колонн появился абориген. В рваных штанах и сношенных сабо, воплощенная дистрофия, он в упор рассматривал нас без любопытства и без страха. На два треугольных глаза одна густая бровь, пересекающая лицо, круглые, как блюдечки, уши — это было непривычно для нас, но смотрелось неплохо. Он протянул к нам высохшие руки и закричал что-то тонким голосом. Кибертолмач молчал, но перевода не требовалось. Я достал из кабины наши запасы — хлеб, колбасу, консервы. Однако абориген даже не взглянул на еду. Он выхватил откуда-то нож и с неожиданной энергией метнул в капитана.

Где там попасть! Вася искривил траекторию, и нож впился в гнилую доску ящика, каких много валялось на площади.

Мы стали реагировать.

— А вот и человек, — сказал капитан.

— М-можно подумать, что он чем-то недоволен, — добавил Лев Матюшин.

— И всю кротость его… — непонятно молвил Вася.

— Я так думаю, он хотел прикончить капитана, — сказал я, и все долго дивились моей проницательности.

Это была последняя наша разминка на Эколе. Беда, чужая беда уже обступала нас со всех сторон…

Абориген упал лицом вниз и завыл, забился, царапая бетон черными пальцами. Мы положили возле него еду и тихо ушли, почему-то избегая смотреть друг на друга.

Капитан поднял вездеход над площадью. Мы видели сверху маленькую фигурку. Держа под мышкой буханку, абориген грозил нам вслед кулаком.

83
{"b":"7487","o":1}