Когда клиенты, текущие (еще одно прекрасное слово; я так и представлял их себе, как на картинах Дали, текущими – со стола, по спинке абсурдно высокого кожаного кресла, и я сам – с маленькой кружкой, чтобы нацедить себе толику) и интересующиеся, присылали своих подручных с вопросами, я всегда внутренне улыбался. И поднимал перед внутренним взором лотошную карточку, составленную по итогам прошлых визитов. На все шаблонные вопросы были давно отточены шаблонные ответы. Мы играли простой шахматный дебют, расписанный на десятки ходов вперед. Порядок мог быть разным, но мы успешно заполняли мою карточку, пока не заканчивалось отведенное время. Иногда возникала пауза, и мое сердце чуть ускорялось. Я с детства легко краснел, и уже чувствовал, как на шею и по щекам ложатся закатные тени. Конечно, я знал те три-четыре вопроса, которые не то чтобы поставят меня в тупик, но заставят открыться, дать пищу для настоящих размышлений и наблюдений. Как правило, пауза заканчивалась ничем, очередным никчемным вопросом. Но бывало и так, что формула следующего вопроса неуловимо менялась. Мне часто было жаль собеседника – он шел по полю, вооруженный таблицей с тщательно отобранными мной цифрами и лозой, наобум, с верой в некоторую магию скрещенных взглядов. Мне хотелось подмигнуть ему, двинуть бровями, мол, смелее, смелее-е… И если он так и не находил родник настоящего разговора, мне хотелось остановить его жестом, помотать головой, дождаться тишины, и задать наконец нужный вопрос, вздохнуть и развести руками. Конечно, я этого никода не делал, и вообще научился говорить минимум, #ничеголишнего. А после частенько набирал босса.

Набережная закончилась, дорога брала круто влево, оставалось спуститься пологим трактом вниз, а там уже солидно темнела громада нового вокзала. Построили под старину, с какими-то эркерами и колоннами, каменной облицовкой из крупных серых плит. В моде была гнутость и витиеватость строений, этакий вызов традициям, силам притяжения, ветрам и грозам, которых стало как-то больше. Одним словом, в небо тянулись вавилонские башни, одна нелепее другой. Они почему-то сразу представлялись на плакате к пост-апокалиптическому фильму – с разбитыми стеклами, обрушеным остовом, зияющие металлическими ребрами наружу, курящиеся дымом, с каким-то, обязательно горящим, вертолетом в боку. Что посеешь, как говорится. Но вокзалы по-прежнему строили по старым традициям. Кому-то это казалось музейно-дворцовым стилем, с башенками и строгими линиями, а мне они если и напоминали дворцы, то диснеевские – та же доминанта обложки над функцией. Ими было красиво любоваться издалека, но сердце екало каждый раз, когда нужно было, набрав воздуха, нырять в этот человеческий муравейник.

Закатные краски растаяли, пошел снег, еще оставалось время, и я перешел на совсем тихий шаг. Снег приводил меня в приподнятое настроение, переносил в неопределенный момент детства. У меня нет каких-то особенных воспоминаний, связанных со снегом, но где-то в моей голове нейроны, его распознающие, крепко связались с нейронами, отвечающими за меня шести-семи лет. Нет, я не ловил снежинки на язык, но в моих глазах все вокруг обретало налет сказочности, праздника. В фонарных шарах света билась снежная мошкара. Желтые и красные огни улицы мешались с густыми синими тенями, вживую создавая на снежной палитре фиолетовые мазки. Глаза немного слезились на ветру, сворачивая фокус, и все вокруг становились толще и смешнее, как нахохлившиеся птицы. Мне казалось, что я смотрю старый фильм, и вот-вот заиграют первые такты лейтмотивной песенки.

Куда и зачем я ехал? Что, если уехав, я пропущу что-то важное здесь, где я теперь живу? Извечная проблема – что происходит там, где нас сейчас нет. Новости я давно не смотрю, а пытаться разгадать такую загадку по селфи подборкам в интернете я так и не научился. Мир вокруг стал таким большим, сложным, чужим. Казалось, все твои мысли уже кем-то подуманы, и главное куда лучше, полнее, красноречивее, чем тобой – фраза написанная всегда имеет преимущество перед хаосом внутреннего голоса. Где-то прочитал, что каждый день создается несколько квинтиллионов байтов информации. Каждый день. Пресловутая иголка потерялась уже не в стоге сена, а в бескрайнем хвойном лесу, с квинтиллионами очень похожих на нее, только зеленых, иголок. Как в этой каше можно достичь какого бы то ни было уровня осведомленности о чем-либо? А если невозможно, то как с этим жить? Когда-то я играл в шахматы в клубе, и был лучшим в своем возрасте. Нас было человек двадцать, для меня это что-то значило. А теперь я каждый день могу выбирать из сотни тысяч игроков со всего мира, тысячи которых способны разбить меня за десять ходов. В чем преимущество такой доступности? Что посеешь…

Меня никто не провожал. Я пожелал себе хорошей дороги, захватить с собой немного снежной магии, чтобы суметь на несколько дней закрыться в стеклянном шарике простого мира, мира перед моими глазами, мира следующей минуты. На угловом магазине вдруг погасла вывеска. Я глубоко вдохнул и нажал дверь в плохо-освещенный зал вокзала.

Вагон был круто натоплен, хотелось сразу расстегнуться, стащить шапку, растянуть удавку шарфа. Такая жара казалась излишней, ошибочной, будто поезд бросило в жар от одной мысли о предстоящем путешествии. Я представил себе седого старичка где-то в голове поезда, управляющего температурой – он стар и болен, его потрясывает от озноба, и он крутит вентиль слабой рукой, все выше и выше, пока, наконец, не забывается дурным сном, и поезд не остывает до нормального состояния под утро.

Я взял билет в двухместное купе, и через десять-пятнадцать секунд мне предстояло узнать свою судьбу на следующие пару часов. Кто ждет меня там? Бывалый офисный бродяга – это был бы неплохой вариант, пусть среди них попадаются говоруны, но, как правило, им безразличен твой уровень интереса, да и этикет поездки они знают хорошо. Вырвавшийся из дома глава семьи – здесь больше шансов нарваться на монолог по душам, сакральное поездное исповедание человеку, которого больше никогда не увидишь? Настоящие чужие истории, не придуманные и не отработанные на разных аудиториях, а реальные, из жизни – мне совершенно не интересны. Они полны туманных грехов, запутанных комедий положений, далеких родственников и очень непонятно важных друзей, внезапно акцентированных фраз, которые требуют ответа. Увольте. Я люблю (некоторых) людей, я просто не люблю их тайные, утомительные истории. Впереди немолодая пара загружала в купе три больших сумки – для чего им могло понадобиться такое количество вещей, совершенно непонятно. Пришлось переждать. Так кто же? Безразличный студент, уткнувшийся в телефон? Благообразная старушка? Или наоборот, молодая девица, которая больше моего переживает, заслышав мои шаги по проходу? Добряк с бутылкой? Наконец, путь был свободен, я завернул в следующую дверь – купе было пусто. Я затаил робкую надежду, что поеду сегодня один.

До поездки я даже подумывал выкупить оба билета, но в этом было что-то неудобоваримое. Платить за комфорт я с годами научился, но платить за гарантию одиночества? Мне казалось, что все будут смотреть на меня, как на человека с гнильцой. Слишком хорош для общения с плебсом? Да кто и захочет ехать с таким уродцем? Небось, наоборот – самому за разговор приходилось доплачивать не раз, так? Во всех этих мыслях не было вообще никакого смысла. Кто все эти люди, сокрушенно качающие головой в мой адрес? Как бы они узнали, что я выкупил второй билет? У меня уже была готова выдуманная история с объяснением, для проводника. Да кому вообще есть дело до меня, а уж тем более для моих привычек в поездке? И по какому праву? Кто-то из древних сказал: сомнениями, мол, разрешаем мы окружающим предавать себя. И вот так и я, ощетинившись чрезмерно и беспричинно на мир, сидел бы под надзором недругов. Одним словом, второй билет я не купил.

За окном прощались мои попутчики. От тех, что помоложе, валил пар – они хлопали друг друга по плечам, должно быть, громко смеялись, закидывая голову; один из них кого-то изображал, девушка рядом прикрывала рот перчаткой. Те, что постарше, стояли молча. Они столько раз уже прощались, что не было нужды ни для заполнения пауз, ни для активного проживания каждой секунды. Молодые смотрели друг на друга; пожилые вместе смотрели в одну точку. Они думали о разном, в том числе и о том, может быть, что могут никогда больше не увидеться. Они чувствовали, что не обязательно открывать рот для полноценного присутствия, что настоящий разговор не привязан к сотрясениям воздуха в данную минуту. У молодых не было такого знания, и они постоянно напоминали друг другу о своем существовании. Я неплохо еще помнил это время. Как все это было утомительно.